И чтобы подкрепить это суждение другим правдивым примером, сошлемся на историю, случившуюся в наше время в Саламанке с одним богословом, из самых ученых и знаменитых в университете. Богослов этот усердно посещал в монастыре одну монахиню, женщину красивую, остроумную и знатного рода[26]. Как-то раз пришлось ему отлучиться на несколько дней из города, и он уехал, не простившись с сеньорой и воображая, что поступил весьма тонко.
Вернувшись из поездки, богослов хотел было возобновить свои посещения, но сеньора монахиня отказалась к нему выйти, чем повергла его в печаль и недоумение, ибо он всегда встречал у нее самый милостивый прием; он не знал что и думать; но, уразумев, в чем дело, остался весьма доволен, полагая, что все это следует считать подтверждением ее благосклонности. Он начал извиняться и умолять о новом свидании, прибегая к посредничеству нескольких дам, бывших в дружбе с обеими сторонами.
Весьма неохотно, уступив лишь настойчивым просьбам, монахиня вышла к нему в приемную, однако не скрывала своего гнева и неприязни и заговорила так: «Сразу видно, что вы из простых: столь подлые мысли говорят о низменном происхождении. Этим вполне объясняется поступок, который показал настоящее ваше лицо: хотя вы мне обязаны всем, чего достигли, вы забыли о своем долге, забыли, чего мне стоило вас возвысить, и заплатили черной неблагодарностью; но я сама виновата, незаслуженно возвеличив вас; теперь я вынуждена — и поделом! — терпеть ваше присутствие».
К этому она прибавила еще немало обидных слов, так что несчастный сеньор, вконец сконфуженный, — особенно тем, что все присутствующие слышали, как монахиня его отчитала, — и растерявшийся от столь суровой отповеди, едва мог вымолвить: «Сударыня, я готов смиренно сносить ваши упреки, пусть даже они несправедливы, и молчу, когда вы порицаете мой поступок; всякий любит и чувствует по-своему, и я понимаю, что гнев этот вызван вашим же ко мне расположением. Но, по чести, совести и справедливости, я обязан защитить перед присутствующими тут господами мое доброе имя. Если богу угодно было возвысить меня до моего теперешнего звания, то достиг я этого не искательствами и не милостями покровителей, но прилежанием и неустанными трудами».
Однако сеньора, ничуть не смягчившись, еще более гневно возразила: «Как, изменник! Да разве вы сумели бы не то что преуспеть в науках, но даже зачинить старый башмак, если бы я не даровала вам силу и способности, позволив себя любить?»
После этого всякому ясно, что любовь много значит в нашей жизни и не может считаться таким большим пороком, каким изображают ее иные, — разумеется, если цель ее не бесчестна. Но моего хозяина сурово порицали: он и впрямь потерял меру, хватил через край, и многие винили в этом меня, утверждая, что с тех пор, как я поступил к нему в услужение, на голове у него завелась плешь, а в голове брешь, чего прежде не замечалось.
Возможно, конечно, что тепло моих лучей выгнало новые почки и побеги; но, по правде говоря, на меня возвели напраслину и осудили без суда. Когда он взял меня к себе на службу и отдал в мои руки заботу о своем духовном и телесном здравии, другие лекари уже поставили на нем крест. Не буду, однако, отрицать и моей вины, ибо я злоупотреблял его расположением и разрешал себе непозволительные вольности и проказы.
Будучи на короткой ноге чуть ли не со всем Римом, я был всюду вхож в качестве учителя танцев и музыки. Девиц я занимал шуточками, вдовушек сплетнями, заводил дружбу с отцами семейств; желая повеселить своих жен, они пускали меня к себе, и тут, пользуясь удобным случаем, я уговаривал и улещал этих сеньор, содействуя домогательствам моего господина. Затем я рассказывал ему, где был и что видел, и не мудрено, что речи мои, словно ветер, раздували огонь, постоянно тлевший в его сердце, как угли под слоем пепла.
Резвого конька и подгонять не надо. Дом был весь из соломы; от ничтожной искры занимался большой пожар; господин мой слепо предавался своим увлечениям, забывая об осмотрительности.
Сознаюсь, я служил орудием его сумасбродств, и с моим участием было погублено не одно доброе имя; позорное пятно ложилось на всякий дом, как только замечали, что я околачиваюсь поблизости, вхожу или выхожу.
Но оставим моего хозяина: хотя он и достоин осуждения, однако менее виновен, чем те, кто водил со мной знакомство. Пусть-ка ответят, какая им польза или честь знаться с такими, как я, шалопаями? Пристало ли вам, сеньора вдова, слушать остроты и зубоскальство? Зачем почтенный отец нанимает для дочери учителя танцев? О чем думает муж, разрешая жене столь опасные развлечения? Чего ждут они от разряженных красавчиков пажей, — которые даже по улице не ходят, а как бы танцуют, семеня и порхая (таким был и я), — или от карликов и шутов, проживающих во дворцах у владетельных особ? Не для того ли и посылают их в семейные дома, чтобы они расписывали, как страстно влюблены их господа, как вкусно едят, как щедро сорят деньгами, какие благовония покупают, как богато одаривают, какие дают серенады? И зачем добродетельные жены их слушают, давая сплетникам повод судачить и чесать языки?
Неужто эти дурочки не понимают, что сами ткут себе саван и роют могилу? К чему ведут все эти тары-бары со слугами из богатых домов? Не к тому ли, что разговоры эти будут пересказаны их господам, а заодно и всему околотку?
Пусть же получают по заслугам. Любишь смех, не дивись, что вышел грех. Хочешь слушать музыку — знай, что о тебе по всему городу будут распевать песенки. У честной вдовы дверь на замке, окно на запоре, дочь за работой, в доме порядок, ни частых гостей, ни лишних вестей. Праздность до добра не доводит. У матери-лентяйки — дочь-гулёна. Где мать оступилась, дочь поскользнется, а выйдя замуж, не станет домовитой хозяйкой: этому ее не учили.
Отцам же следует помнить о родительском долге, не давать женщинам потачки, получше приглядывать за своим домом, а не запускать глаза к ближнему; пусть не забывают, что их женам, сестрам и дочерям больше пристало сидеть с иглой, чем с гитарой, и приличней хозяйничать дома, чем отплясывать у соседей. Плоха та хозяйка, что таскается по гостям.
Верно я говорю? Всякий скажет: верно. К чему и повторять прописные истины, когда в том нет надобности. Так-то оно так; верю, что проповеди мои не нужны никому из почтенных читателей; а все-таки я сказал правду, и добрый мой совет может пригодиться тем, кто в нем нуждается.
Что худо, о том не скажешь «хорошо»; что уж хорошего — быть сводником у барина? Скажу в свою защиту, что по этому пути погнала меня нужда, ибо я должен был снискивать себе пропитание.
А чем оправдаются те, что столь легкомысленно расточают драгоценнейшие свои сокровища? Если я сводничал, то целью моей было угодить хозяину, а вовсе не потакать его порокам; пусть я достоин осуждения; но чего ожидали от меня растяпы, которые мне доверялись?
Многие воображают, что все эти посещения и визиты возвысят их в чужом мнении и придадут их дому особенный блеск. А женщины надеются прослыть умными и учеными, если будут знаться с пажами, поэтами, городскими щеголями и миловидными студентиками в шапочках набекрень; на деле же только роняют свою честь и остаются такими же дурочками, как были.
Для себя я ничего не выгадал, а только заработал славу записного сводника и, по чести сказать, заслужил докторскую мантию в делах, за которые других, и с меньшим основанием, вываливают в перьях.
И заметьте, как даже невзгоды передаются по наследству: все вокруг уже открыто и вслух обвиняли меня в том, что я совсем сбил с толку моего господина, а он в награду сделал из меня этакого Адониса, раздушенного красавчика и франта. Недаром о нашем брате щеголе идет дурная слава! Злоречие не щадит даже добродетельного человека; чему же удивляться, если оно не дает спуску дрянному? Каков есть, такова и честь.
Глуп я был, когда на это обижался и требовал к себе уважения. Кирпичом и известкой людям рта не заложишь, коли дела наши сами вопиют о себе; узду на пересуды не накинешь; молву останавливать — что в чистом поле ворота ставить. Какой толк просить, чтобы люди замолчали, требовать, чтобы не думали, и отрицать то, что все твердят в один голос? Напрасный труд: все равно что в решето ветер ловить.
