Увы! грешный человек, я-то знаю, о чем говорю. Мое свидетельство заслуживает внимания: на этом я зубы съел. Ведь ты уже знаешь, что в бытность мою на службе у французского посла, моего господина, я состоял при нем в должности шута или фигляра. И смею уверить, что любая черная работа была бы для меня легче и приятней.
Чтобы насмешить общество острым словцом, шуткой или прибауткой, надобно совпадение многих обстоятельств. Для этого требуется природное дарование, а к нему подходящая наружность: тут важно и лицо, и глаза, и рост, и ловкость тела, чтобы все это нравилось и привлекало сердца. Вот перед нами два человека, желающих позабавить нас одной и той же смешной историей: один расскажет так, что ты покатишься от смеха и даже не услышишь, как с тебя стянут сапоги и рубашку; начнет рассказывать второй — и ты уж не чаешь, как поскорей сбежать, тебе и дверь-то покажется узка, да и никак до нее не доберешься; чем больше он старается, тем хуже, и все его усилия пропадают даром.
Кроме того, надо неотступно думать о том, что, кому, как и когда собираешься рассказывать. Очень важно также иметь хорошую память на события и имена, чтобы сообразовывать свои насмешки с теми, кто тебя слушает и о ком идет речь. А еще надо уметь выискивать в чужой жизни то, что более всего заслуживает порицания, особливо у людей благородных.
Ибо ни смешные ужимки, ни шутовские кривляния, ни хорошо подвешенный язык, ни веселые глаза, ни бубенцы лучших уличных плясунов, ни искусство всех скоморохов земли не развеселят надутого глупца, покуда ты не сдобришь всего этого приправой злоречия. Вот та капля кислоты, та крупинка соли, которая придает вкус и остроту самому простому и пресному кушанью; все прочее почитается у черни бездарным площадным фиглярством.
Не следует забывать и о том, что всякая шутка должна быть сказана вовремя и кстати. В противном случае балагур утратит все свое остроумие, его и слушать не станут. Предложите самому завзятому шутнику сострить без подготовки, — и он не сможет вымолвить ни слова.
Вот что рассказывают о Сиснеросе[23], знаменитом комике, и о его разговоре с Мансаносом — тоже весьма известным комедиантом; оба они были родом из Толедо и считались остроумнейшими людьми своего времени. Сиснерос обратился к Мансаносу с такими словами: «Вам, разумеется, известно, Мансанос, что мы с вами считаемся самыми остроумными из всех комедиантов? Представьте себе, что молва о нас дойдет до короля, нашего государя, и он призовет нас во дворец. Мы входим, отвешиваем, как полагается, низкие поклоны, если только от смущения не позабудем, как это делается, и король спросит: «Вы — Мансанос и Сиснерос?» — «Да», — ответите вы, потому что я не смогу выговорить ни слова. «Ну, — прикажет король, — скажите что-нибудь смешное». Что мы тогда скажем?»
И Мансанос отвечал: «Что ж, брат Сиснерос, если с нами, не дай бог, приключится такая беда, иного выхода не будет, как сказать его величеству, что остроты наши еще не испеклись. Не вдруг, не всегда, не со всеми и не над всем можно шутить, да и грош цена шутке, если в ней нет злословия».
Именно это и удручало меня более всего: я принужден был постоянно вынюхивать, словно легавый пес, чужие грешки и слабости. Но делать нечего! Это квинтэссенция ремесла, тот пятый элемент[24], без коего не могут существовать и распадаются остальные четыре, — и потому я без устали гонялся за всем тем, без чего нельзя справлять шутовскую службу, ибо мне надо было войти в милость и доверие. Кто хочет, чтобы его балагурство и паясничание нравилось, должен заручиться всеобщим расположением.
Итак, мне приходилось хитростями и уловками восполнять недостаток природных дарований; я позволял себе всяческие вольности и дерзкие выходки, полагаясь на живость ума, заменявшую мне образование. Тогда я еще ничего не знал, кроме нескольких языков, коим выучился, находясь в услужении у кардинала, да и то успел узнать лишь начатки, так как был еще зелен годами.
После всего сказанного нетрудно понять, почему я не могу увеселять вас шутками, лишенный свободы и закованный в цепи. Но в те годы, на самой заре юности, все давалось мне легко, я всему радовался и со всем мирился. За веселый нрав и другие таланты меня одевали, одаривали, ласкали, я был наперсником и хозяином моего господина, а заодно и всех тех, что стремились стать его друзьями и приближенными.
Я был той дверью, через которую входили к нему в милость, я заведовал его благоволением. В своих руках я держал золотой ключик от самых сокровенных его помыслов. Сеньор был в моей власти, обязывал меня хранить его тайны, что я и исполнял как по долгу службы, так и из привязанности, любви и преданности, которые к нему питал; он же знал, что я буду нем как рыба. Теперь я вижу, что был чем-то вроде козырной карты, которую всякий пускал в ход, когда и как ему заблагорассудится. Все старались чем-нибудь от меня попользоваться: одним я угождал своими выходками, других увеселял шутками, а хозяину моему служил и словом и делом. Не подумайте, однако, будто я против обычая держать в знатных домах забавников и фигляров. Беды в этом нет, особливо если служат они не для одной потехи, но и уведомляют своих господ о том, чего другим путем им не узнать. Шуты могут оказать важную услугу, когда под видом зубоскальства предупреждают своего сеньора, дают дельный совет, открывают ему глаза, чего никто не отважился бы сделать открыто и напрямик.
Попадаются умные шуты, способные подать хорошую мысль в таком деле, о котором зазорно было бы советоваться с другими приближенными, при всем почтении к их рассудительности и государственному уму: ведь государь или принц не всегда охотно прибегают к их услугам, не допуская мысли, что подданные могут быть мудрее и ученее его; даже в этом господа наши хотят быть наравне с богами. Советники для них все равно что попугаи, которых Юпитер велел держать в клетке. Могучие сеньоры пренебрегают советами своих умудренных опытом слуг: это бедствие не при нас началось, не с нами и кончится.
Гордыня вельмож до того доходит, что они во всем желают быть господами, безраздельно первенствовать не только в мирском, но и в духовном, не только в добре, но и во зле: никому и ни в чем не хотят они уступить. Им мнится, что они всех осчастливили одним тем, что живут и дышат; нисколько того не заслужив, они требуют таких почестей, будто и жизнь, и имя, и имущество, и даже разум мы получили от них. Вот поистине предел безумия и кощунства!
Есть у сильных мира сего и другой великий грех: в тщеславии своем они желают, чтобы к их ногам, словно в часовне святого чудотворца, мы слагали символы наших избытых горестей: калека, вставший на ноги, должен принести им в дар костыли, на которые опирался в дни нищеты и увечья; поднявшийся со смертного одра обязан повергнуть к их стопам саван, скроенный для него судьбой, погребальные свечи и восковые фигурки, громко оповещая при этом, что чудо совершилось волею нашего повелителя; эти земные боги требуют, чтобы в их храме мы вывешивали кандалы, отягощавшие нас в плену невзгод и страданий.
Беда невелика, если бы вельможи ждали похвал только за добрые дела. За добро и следует платить признательностью; вознося благодарение богу, мы восхваляем того, кто послужил орудием небесного милосердия: беспокоился, хлопотал, утруждал себя, искал покровителей, ловил удобный случай, терял время и тратил деньги.
Но горе в том, что они стремятся и в низости быть первыми и всех превзойти! Таков был один титулованный сеньор, любивший приврать при всяком удобном случае и не терпевший в этом соперников. Однажды, в многолюдном обществе, он рассказал, что убил на охоте оленя с таким множеством отростков на рогах, какого не бывает в природе. Один из присутствующих, кабальеро преклонных лет, приходившийся тому родственником, остроумно изобличил его во лжи, сказав: «В этом нет ничего удивительного, ваше сиятельство: несколько дней тому назад я в том же лесу убил оленя, у которого было еще на два отростка больше».
