В заключение я вручил ему десять десятикратных дублонов и приказал отпереть конторку нашим ключом, вынуть из кошки сотню эскудо и положить вместо них мои десять дублонов. В придачу к этому я дал ему два бервета; на одном было написано: «Эти три тысячи золотых эскудо принадлежат дону Хуану Осорио», а на другом: «Здесь лежат две тысячи реалов из денег дона Хуана Осорио». Я велел Орлану хорошенько посмотреть, нет ли в кошке другого бервета, и если есть, то вынуть его и положить туда мою карточку, а бервет-памятку о двух тысячах реалов вложить в мешок, где, по словам Орлана, хранилось на семнадцать тысяч или около того реалов серебром, точно неизвестно, поскольку туда ежедневно прибавлялось немного денег. Да чтобы хорошенько проверил, действительно ли сундучок с серебром стоит возле конторки, а облюбованный нами мешок имеет опознавательный знак в виде чернильного пятна возле завязки.

С тем Орлан и отбыл, получив распоряжение ночью положить на место все эти предметы. На другой день после обеда я отправился к купцу, стараясь пройти незаметно; слуга шел за мною следом, шаг в шаг. Когда мы пришли и купец меня увидел, он очень обрадовался, думая, что я несу обещанные деньги.

Мы оба готовились надуть друг друга; но какие бы мысли ни шевелились в эту минуту у него в голове, они, без сомнения, были весьма далеки от того, что готовил ему я. После взаимных приветствий я сказал:

— Вот этот слуга придет завтра с мешком и с запиской от меня. Распорядитесь, прошу вас, чтобы все было сделано быстро и беспрепятственно.

Купец, жаждавший завладеть деньгами и не питавший ни малейшего подозрения насчет моих намерений, сказал:

— Все будет исполнено, как угодно вашей милости.

Я пошел было прочь, но, не отойдя и двадцати шагов, внезапно вернулся и сказал:

— Как только я вышел от вас, я вдруг припомнил, что деньги мне понадобятся сегодня же для одного дела. Прикажите, ваша милость, подать их сюда.

Купец, оторопев, спросил:

— Какие деньги вы просите подать, ваша милость?

Я же ответил:

— Мои деньги, сеньор, все мои деньги; мне нужна вся сумма.

Он опять спросил:

— Какие деньги?

Я повторил:

— Мое золото и мое серебро.

— Какое золото? Какое серебро? — воскликнул купец.

А я ответил:

— Золото и серебро, которое я отдал вам на хранение.

— Мне? Ваши деньги? — возразил он, совсем потерявшись. — Нет у меня ни золота вашего, ни серебра; не понимаю даже, о чем вы говорите.

— Как так не понимаете? — закричал я в волнении. — Вот прекрасно, клянусь жизнью!

— А это уж и вовсе прекрасно, — ответил он, — спрашивать деньги, которых не давали.

— Да вы понимаете ли, что говорите? — отвечал я, — Полно шутить, милостивый государь; шутки эти мне весьма неприятны, и я прошу меня от них избавить.

— Да что ж это такое! — вскричал купец сам не свой. — Это вы шутите! Ступайте домой, сударь, сделайте одолжение.

— Ах вот как? Идти домой? Да я ничего другого и не желаю! Прикажите подать сюда деньги, и я тотчас уйду.

— Да нет у меня никаких ваших денег, и отдавать мне вам нечего!

— Я требую мои деньги! — твердил я. — Золотые эскудо и серебряные реалы, оставленные у вас на хранение.

— Ваша милость не оставляли мне на хранение ни эскудо, ни реалов, никаких ваших денег у меня нет.

А я сказал:

— Да ведь только что на глазах у этих вот кабальеро вы обещали, что отдадите деньги моему слуге, когда он придет за ними; теперь я сам за ними возвращаюсь, а вы отказываетесь их выдать!

— Вовсе я не отказываюсь, — сказал он. — Я от вас ничего не получал, и мне нечего вам возвращать.

— На прошлой неделе я принес сюда деньги, все свое имущество, — настаивал я, — и отдал их вам на хранение, а вы их приняли. Прикажите вернуть деньги без проволочек, я желаю тотчас же получить их обратно.

— В моем доме нет ни одного чужого кватрина[104]. Ступайте-ка, сударь, с богом, если только сюда не впутался сатана.

— Сатана меня попутал, когда я отдавал вам свое богатство! — вскричал я, пылая от гнева. — Что это значит? Вы отказываетесь отдать мои деньги? Нет, сеньор, извольте выложить сейчас же все до последнего кватрина, а не то пеняйте на себя!..

Он был так ошарашен и напуган моим гневным и решительным видом, что потерял дар речи, только улыбался и пожимал плечами, посылая меня то к богу в рай, то к черту в пекло и лепеча, что не знает меня и ему неизвестно, кто я такой и что мне надо.

— Ах так? Вы украли мои деньги и постарались запамятовать, кто я такой! Но в Милане есть еще правосудие, и суд заставит вас выложить все сполна!

Купец продолжал отрицать, уверял, что я ошибаюсь, что, может быть, я отдал деньги кому-нибудь другому, а он от меня никаких денег не получал и ничего мне не должен; что, впрочем, я действительно однажды приходил к нему и обещал принести на хранение деньги, но после этого он меня больше не видел. А если мне угодно обратиться в суд и суд признает за ним какой-нибудь долг, то он немедленно все уплатит.

После этого я дал волю языку и с пеной у рта завопил во все горло:

— Ах ты мошенник! Разрази тебя гром! Суд божий и человеческий покарает тебя, негодяй! Ограбить человека средь бела дня и пустить по миру! Да я вытрясу из тебя эти деньги, а заодно и душу! Подавай сюда сейчас же мои три тысячи эскудо, понял? Нечего мотать головой, это не поможет! Да я тебя в порошок сотру, а деньги свои получу, и золото и серебро — все, что ты у меня взял.

На улице поднялся переполох; к тем, кто слышал наш спор с самого начала, стали присоединяться прохожие и соседи, собралась толпа, кругом шумели, перекликались, так что совсем нас оглушили и мы перестали друг друга слышать. Одни спрашивали, по какому случаю крик; другие им рассказывали о том, что видели, каждый на свой лад, а мы стояли в середине толпы и яростно ругались.

Тут подоспел барджелло — это все равно что альгвасил в Кастилии, только без алебарды. Толпа расступилась и пропустила его в середину, когда мы уже готовились пустить в ход кулаки. Как только я увидел представителя закона, — хотя, говоря по совести, неизвестно, кому из нас двоих следовало больше бояться властей, — я понял, что дело в шляпе, и закричал:

— Господа, вы все видели, что здесь произошло и как этот негодяй задумал меня ограбить! Пусть допросят его слугу, — он скажет правду! А если тоже отопрется, то можете заглянуть в счетную книгу; там записано, сколько денег с меня получено, и в какой монете, и какими частями; и тогда все узнают, кто говорит правду, а кто врет. Так, по-вашему, я требую того, чего не давал? Вот здесь, в конторке, заперта кошка, и в ней моих три тысячи эскудо двойными и четверными дублонами, а вот вам и примета: среди них есть десять десятикратных дублонов, всего вместе ровно три тысячи. Да еще в длинном мешке, что он положил вот в этот сундучок, есть моих две тысячи реалов серебром, а всего, вместе с его собственными деньгами, там около семнадцати тысяч: он сам так говорил! Если мои слова не подтвердятся, то можете оставить все ему, а мне отрубить голову. Но вы сами увидите, кто прав! Только прошу сделать обыск сейчас же, а то он переложит деньги на другое место. — И, обращаясь к барджелло, я прибавил: — Обыщите конторку сами, ваша милость, и вы узнаете, кто из нас двоих лгун и мошенник.

Тогда купец сказал:

— Я согласен. Пусть сюда принесут мои книги, проверят все записи и пересчитают наличные деньги; если его слова подтвердятся, тогда я признаю, что он говорит правду, а я лгу.

Все присутствующие сказали:

— Вот и хорошо. Все ясно. Сейчас мы узнаем правду.

Купец приказал своему кассиру достать большую счетную книгу. Но когда тот принес ее, я закричал:

— Ах мерзавец! Ты не в этой книге записывал! В той ты сам писал, своей рукой!

Он велел принести книгу его собственноручных записей, но я снова завопил:

— Нет! Нет! Что это еще за штуки? Я говорю не про эту! Хватит вилять; та книжка была гораздо меньше, длинная и узкая.