Сколько ни перевидал я их на своем веку, все хлопотали лишь о своей выгоде, жаждали удовольствий для одних себя, искали, как бы надуть другого, не ведая ни истинной дружбы, ни милосердия, ни правды, ни стыда. Я от природы был доверчив, их же язык лжив, и каждый наполнил горечью мое сердце.
Но по нынешним каверзным временам надо удивляться не тому, что тебя обманули, а тому, что не обманули. Как все скоры на обещания и как не торопятся исполнить обещанное! Как щедры на слова и как скупы на дело! Перевелись на земле Пилады, Оресты и Асмунды[64]; нет больше верных друзей, и самая память о них заглохла. Я говорю в первую очередь о Помпейо: дружба остальных ничего, кроме слов, мне не стоила, ему же я помог не только словом, но и делом.
Во времена благоденствия я был окружен толпою приятелей. Всем я был желанен, все меня баловали и угождали чем только могли. Но не стало денег — не стало и друзей: в один и тот же день пришел конец их дружбе и моим деньгам. И как нет большей печали, чем в дни бедствий вспоминать о былом счастье[65], так нет ничего горестней, как видеть измену друга, особенно если ты всегда стремился сохранить его дружбу.
Меня обокрали, и я погиб безвозвратно. Считанные дни провел я в доме моего друга, а уже почувствовал, что дни эти кажутся ему долгими, что быстро охладевает его привязанность ко мне и сам он, словно угорь, потихоньку выскальзывает из моих рук. Дружбу свою он предлагал на кордовский манер: «Ведь вы уже отобедали, так что вряд ли захотите кушать». Все посулы его были уклончивы и ненадежны. Если он обходился со мной ласково, то не из добрых чувств, а из опасения, как бы я не стребовал по суду мое имущество.
Я читал его мысли; мои же намерения были всегда благородны; он, правда, заговаривал иногда о пропаже моих вещей, обещая возместить утрату, но все это было одно притворство. Я ни о чем и слышать не хотел, даже обижался на подобные речи, с неложной досадой отвергая ложные посулы и веря, что он говорит от чистого сердца; держал я себя так, словно мои дела — это пустяк, не стоящий внимания, и всячески старался выказать твердость духа. Больше того: я не желал смущать его покой и, видя его сомнения и тревогу, решил поскорей с ним расстаться и уехать во Флоренцию.
Я сообщил о своем близком отъезде, объяснив такую поспешность желанием повидать город, о чудесах которого мне много рассказывали. Это отвечало тайным желаниям Помпейо; он ухватился за мои слова и принялся на все лады расхваливать достопримечательности Флоренции, так что у меня заплясали ноги и разгорелись глаза. Но делал он это вовсе не потому, что восхищался Флоренцией и хотел доставить мне удовольствие, но лишь для того, чтобы я поскорее от него убрался, ибо трудно терпеть нежеланного гостя.
Когда он узнал о моем решении, попутный ветер его любезности усилился, дабы я отчалил быстро и без помех, избавив его от тревог и опасений. Он говорил, что сожалеет о моем отъезде, но сам нисколько не старался меня удержать. Он осведомился, когда я думаю выехать, но даже из вежливости не спросил, не нужно ли дать мне что-нибудь на дорогу. Видеть, что у тебя под носом, нетрудно. Болтать языком — и того легче. Вот умно поступать — это не каждому дано. Одно дело смотреть, другое — понимать; одно — сказать, другое — сделать. Помпейо более во мне не нуждался, а я, глупец, имел неосторожность открыть ему, что не намерен возвращаться в Рим; он сразу сообразил: на что же мне теперь этот болван?
И поделом мне. Вот когда я понял, как распознается благородное сердце: оно умеет платить за добро благодарностью. Счастье от меня отвернулось, и я встретился лицом к лицу со множеством таких печалей, о которых прежде и не подозревал. Но задора во мне еще было хоть отбавляй, и я не пал духом. Делать было нечего, я постарался заглушить неприятные воспоминания мыслями о предстоящем путешествии. Новизна и необычайность неизведанного увлекает наш дух; по этой причине, а отчасти ради спокойствия Помпейо, мне не терпелось покинуть Сиену. Не обо мне первом сложена поговорка: «Ел ли, не ел, а за обед почтут»; все же грустно было видеть, как он натянуто улыбается, хитрит и чего-то боится.
Я с ним распрощался, и хоть долго был ему искренним другом, но от обиды не сказал ни слова, да и он не плакал.
Я пустился в путь один-одинешенек, удрученный заботами и невеселыми мыслями. По правде и чести, лошадь моя несла менее тяжкую ношу, чем ее всадник. Я ехал, погрузившись в размышления о том, как утрясти и уладить свои дела, и вдруг всего в нескольких милях от Сиены нагнал Сайяведру, покидавшего город во исполнение приговора.
Когда я узнал Сайяведру, мне стало жаль его и не хватило духу молча проехать мимо, ибо в ту минуту я забыл все причиненное им зло и помнил только, что он однажды выручил меня из беды; мне показалось, что тогдашняя его помощь дороже всех украденных вещей. Скуп тот, кто не платит за добро сторицей. Но щедролюбие обитает лишь в великодушном сердце, и ему нет цены, ибо оно даруется небом, и вместившая его душа предназначена для жизни небесной.
Я заговорил с Сайяведрой ласково; не в силах скрыть раскаяния, он залился слезами и упал на колени, хватаясь за мое стремя и умоляя простить его; он благодарил меня за то, что на суде я не старался его обвинить, и бранил себя за то, что по выходе из тюрьмы не посетил меня, объясняя это робостью и сознанием вины; под конец же прибавил, что желает в счет долга и ради возмещения нанесенного мне убытка стать моим верным рабом и служить мне до самой могилы.
Я знал его за человека сметливого и шустрого, хоть большого плута; предложение его меня обрадовало. Итак, мы продолжали путь вместе, коротая время за приятной беседой. Пусть он вор и мошенник, все же я предпочитал его какому-нибудь дураку, ибо глупость не живет без злобы, а вдвоем эти сестрицы способны погубить не то что семью, но целое государство. Дурость не умеет молчать, злоба — правильно судить, а заговори обе разом — и в доме вашем навеки поселятся беда и позор. Вот я и подумал: если уж обзаводиться слугой, а честного малого все равно не найти, то с этим прощелыгой мне будет лучше, чем со всяким другим: ведь я уже знаю, что с ним надо держать ухо востро, тогда как другой, прикинувшись верным и надежным человеком, мог бы усыпить мою осторожность и снова надуть.
К тому же вещей у меня почти не осталось и украсть было уже нечего; я решился взять Сайяведру к себе на службу. Он спросил, куда я держу путь. Я отвечал, что во Флоренцию: хочу своими глазами увидеть все, что мне рассказывали об этом городе. Он же сказал:
— Сеньор, сколько о нем ни говори, все будет мало, ибо рассказы о редких и прекрасных вещах всегда уступают действительности. Я жил во Флоренции довольно долго, и все же мне постоянно казалось, что я только вчера приехал и ничего не знаю: так много там на каждом шагу вещей, достойных удивления. Ни за что не уехал бы оттуда, если бы приятели не заставили.
Я стал его расспрашивать об основании и начале этого знаменитого города. Он ответил:
— Времени у нас сколько угодно, приказание же ваше нетрудно исполнить, и я расскажу вам все, что удалось мне об этом разузнать достоверного.
Он начал свое повествование с междоусобных войн между фьезоланцами и флорентинцами, начавшихся еще при Катилине[66]. Рассказал о потерях, понесенных римлянами и их противником Белом Тотилой[67], и как во времена папы Льва III[68] император Карл Великий послал на фьезоланцев большое войско, отобрал у них Флоренцию и отдал ее флорентинцам, а папа Клементий VII и император Карл V вновь захватили ее силой оружия[69] и вернули прежним властителям, у которых она была отнята; затем он рассказал, как в 1529 году возник род Медичи[70] и как с тех пор во главе города всегда стоит какой-нибудь из князей этой фамилии. И хотя поначалу правление их казалось флорентинцам немного суровым, ныне они переменили мнение и убедились, что под защитой новых властителей им живется куда спокойней, а охрана их имущества и жизни стала надежней.
