Вернувшись домой только под утро, хозяин увидел это разорение и понял, что его ловко надули, да еще понапрасну гоняли в Мадрид, так как означенного на конверте кабальеро там не оказалось. Пришлось им с петухом горько оплакивать свое сиротство и вдовство.
Есть и другой вид обмана, когда не только обманутый, но и сам обманщик остается в дураках. Так получилось с нашим студентом после этой же самой проделки. Совершить такую кражу в одиночку он не мог и, взяв в подручные товарища, открыл ему свой замысел. Тот проболтался другому, другой третьему, и в конце концов слухи дошли до неких мошенников-андалусцев. Студенты же эти были коренные кастильцы, стало быть, их природные враги; вот андалусцы и задумали обобрать студентов, сыграв с ними не менее злую шутку.
Зная, где находится курятник и по каким улицам будут возвращаться грабители, мошенники сговорились выдать себя за ночную стражу и притаились за углом; едва лишь те двое появились, как андалусцы выскочили навстречу с фонарями, шпагами и щитами, и один из них крикнул: «Кто идет?» Воры подумали, что это городская охрана, и испугались, как бы их не узнали и не захватили с поличным; побросав кур, они пустились наутек. Так что нашлись плуты, которые и их заткнули за пояс.
Третий вид обмана — безобидные выдумки и проделки, не причиняющие ущерба ни обманутым, ни обманщикам. Я отношу сюда сказки, повестушки, басни и прочие занимательные россказни, а также фокусы и другие забавы, никому не приносящие вреда.
Четвертый вид обмана — когда судьба посмеется над обманщиком, и он сам попадется в расставленную им ловушку. Такой случай произошел с одним могущественным итальянским государем, а иные говорят, что с самим Цезарем. Государь этот, желая оказать благоволение одному из славнейших поэтов того времени, взял его к себе в дом и на первых порах осыпал милостями, всячески одаривая и лаская. Но недолго был бедный стихотворец в столь великой чести; вскоре он наскучил своему господину и сидел, всеми забытый, в отведенной ему комнате, один-одинешенек, на скудном содержании, терпя жестокую нужду и муку и не смея даже выйти на улицу, ибо не имел чем прикрыть наготу. Когда поэт понял, что оказался взаперти, точно попугай в клетке, на которого никто не обращает внимания, он положил во что бы то ни стало напомнить о себе забывчивому сеньору. И каждый раз, как государь куда-нибудь отлучался, поэт выходил из комнаты, поджидал возвращения своего покровителя и шел ему навстречу, держа в руках новые сочиненные в его честь стихи, которые и вручал сеньору, надеясь таким путем освежить его память. Поэт столько раз повторял эту уловку, что государю надоела его назойливость, и он решил проучить своего певца: сам сочинил сонет и в один прекрасный день, вернувшись с прогулки и увидя выходящего навстречу стихотворца, вынул из-за пазухи листок и сунул ему в руки, прежде чем тот успел поднести свое новое творение.
Поэт понял намек, но не растерялся: пробежав глазами сонет, горячо его похвалил, опустил руку в карман и, вытащив единственный оставшийся у него восьмерной реал, подал государю со словами: «Истинный талант достоин награды. Отдаю все, что имею, и если бы мог, уплатил бы больше». Пристыженный сеньор понял, что попался в собственные сети, и больше не забывал своими щедротами поэта, одаривая его, как прежде.
Эти главные виды обмана включают множество других, и в том числе один, особенно зловредный, когда от нас требуют, чтобы мы не верили своим глазам, а верили бы на слово, вопреки очевидности. Человек простого звания, низшего сословия, лезет в знать, важничает и пыжится, и все оттого, что в его мошне, бог весть какими судьбами, завелось полдюжины мараведи; ему невдомек, что люди над ним смеются и всем рассказывают, кто он таков, из какого звания вышел, откуда повелось его рыцарство, во что обошлись ему дворянские грамоты, чем промышлял его батюшка и кто была его матушка.
Такие люди хотят обмануть других, а обманывают самих себя, ибо смирением, кротостью и добрым обычаем они с течением времени заровняли бы пропасть, отделяющую их от людей достойных, и стали бы ничем не хуже.
Иные силятся обмануть своей заносчивостью и похвальбой в надежде сойти за опасных забияк, хотя всем известно, что настоящие удальцы о своей храбрости не шумят.
Другие велеречиво разглагольствуют и заваливают свои дома книгами, надеясь прослыть великими учеными, забывая, однако, что книготорговцы держат у себя в лавках еще больше книг, а учеными от этого не стали. Ибо ни длинная мантия, ни широкополая шляпа, ни мул с султаном и чепраком никому не помешают разглядеть в два счета всю их подноготную.
Бывают на свете и такие отпетые дураки, что, выжив на старости лет из ума, не разумея уже по дряхлости и слабоумию никакого дела, все-таки желают всех обмануть и, вопреки правде и здравому смыслу, красят свою седую бороду, как будто людям неизвестно, что борода не может быть от природы пестрой и переливаться на солнце всеми цветами радуги, наподобие голубиной шейки; притом каждый волос имеет у них три окраски: у корня белую, в середине бурую, а на кончике черную, ни дать ни взять павлиний хвост. А у крашеной женщины не найдешь и двух волосков одного цвета!
Смею уверить, что сам видел одну сеньору, так покрасившую свою седую голову, что стоило только вглядеться, чтобы различить зеленый, синий, желтый, красный и многие другие цвета даже на одном волосе; пытаясь обмануть годы, она выставила напоказ свое неразумие и стала всеобщим посмешищем. Когда волосы окрасит юноша, у которого почему-либо завелась седая прядка — вроде того, как прежде времени поспевают ранние плоды в Вера-де-Пласенсия[29], — это еще куда ни шло. Да и молодому не следует этого делать, ибо он тоже подает повод к злостным толкам и достигает лишь того, чего стремился избежать: все начинают думать, что он не так уж молод, да и умом не богат.
О, злополучная старость! Ведь ты — священный храм, последняя пристань всех людей, плывущих по житейскому морю! Отчего, заветная гавань всего живущего, ты столь ненавистна людям? Зачем те, кто издали с почтением склонялись перед тобой, вблизи предают тебя поношению? Коли ты сосуд мудрости, зачем ославляют тебя безумной? Коли ты во всем почтенна и достохвальна, зачем позорят тебя те, кто всего к тебе ближе? Коли ты кладезь знаний и опыта, зачем пятнают тебя презрением?
Либо зло в тебе самой, либо оно в людях. И последнее, конечно, верней. Ведь они плывут в твою гавань, не заполнив трюма грузом благоразумия, отчего марсы так и ходят у них ходуном. Лоб широк, а мозгу мало.
Хочу рассказать тебе на этот предмет одну небогатую словами, зато богатую мыслями побасенку, которая придется здесь весьма кстати.
Когда Юпитер возвел здание вселенной и увидел, что все в нем прекрасно и достойно удивления, то, прежде чем приступить к сотворению человека, он создал всех животных. И вот одному из них, а именно ослу, взбрело на ум отличиться и показать себя; не сделай он так, не быть бы ему ослом.
Едва он протер глаза и увидел красоту божьего мира, как взыграл духом. И пустился осел скакать и взбрыкивать, орошая, как у ослов водится, под собой землю, — ибо не умел иначе приветствовать молодой мир, как загрязняя его, — и так скакал, покуда совсем не уходился. Притихнув и угомонившись, он крепко задумался: почему, с каких пор и каким образом он стал ослом, ибо, не имея родителей-ослов, не понимал, как это получилось. Кто и зачем его создал? Каков смысл его существования?
У ослов всегда так бывает, что раздумье одолевает их с неудержимой силой, когда все уже позади, красные деньки миновали, а с ними все радости и утехи. И еще хвала небу, если сие запоздалое размышление, как и быть должно, приносит с собой жажду очищения и благочестивое усердие! Ибо обратиться к истинной вере никогда не поздно.
Пошел он со своей заботой к Юпитеру, умоляя открыть, зачем создан осел. Юпитер отвечал: «Для служения человеку», — и объяснил подробно, в чем должна состоять его служба. И такой тяжелой оказалась ослиная должность, что от одних лишь Юпитеровых слов у бедняги заныли кости и морда поникла к земле. В страхе перед грядущими муками — ведь слушать и говорить о неиспытанных казнях подчас тошней, чем сносить их, — осел закручинился и принял нынешний свой унылый вид; печальным показался ему уготованный для него жребий. Тогда вопросил он, долго ли продлится столь горестная жизнь, и в ответ услышал: тридцать лет. Вновь опечалился осел, ибо срок этот показался ему вечностью. И ослам надоедает терпеть. Стал он смиренно умолять всемогущего сжалиться и сократить ему жизнь, ибо он, осел, ничем не провинился перед небесами и не заслужил столь жестокой кары. Пусть же боги отпустят ему десять лет жизни, которые он прослужит верой и правдой, как подобает честному ослу, а остальные двадцать лет подарят тому, кто согласен их вытерпеть. И Юпитер, тронутый мольбами осла, исполнил эту просьбу, чем несколько его утешил.
