Меня всегда интересовало происхождение культа Селены, богини луны, который встречается уже в самых древних религиях. Не лежит ли в его основе безотчетное осознание того, что луна управляет непрерывным движением океанских вод. Связь фаз луны с падением и подъемом уровня воды в лагунах и заливах не могла ускользнуть от внимательного взгляда древнего человека, который был очень зорким наблюдателем природы. Культ луны зародился в доисторические времена. Нынешние отсталые племена, даже еще не имеющие своей письменности, прекрасно сознают связь приливов с луной и делают из этого практические выводы для своей повседневной жизни.

Для людей, знающих море и обладающих хоть каплей воображения, прилив — всегда важное и впечатляющее событие. Ход времени заметен только с большого расстояния, приливы и отливы на море легко ощутимы в каждый данный момент. Возможно, непреложность, с какой они повторяются, и есть одна из причин, почему они оказывают на нас столь сильное впечатление, но мне кажется, что наш эмоциональный отклик на это явление имеет и более глубокие корни. Ведь у человеческого зародыша есть рудиментарные зачатки жабр, и это красноречиво свидетельствует о том, что наши весьма отдаленные предки, снабженные хвостом и плавником, изо всех сил боролись с могучею силой приливов и отливов. Впрочем, читатель едва ли поймет мои чувства, если ему не приходилось стоять на палубе океанского парохода, опершись на поручни, и наблюдать за водоворотами и кружением теснимой приливом воды у руля. Тот, кто это видел, знает, насколько волнующее зрелище представляет собою прилив.

Сидя за пишущей машинкой, вдали от движущихся масс океанских вод, трудно воспроизвести и запечатлеть на бумаге те чувства, которые вызывает прилив. Это было бы гораздо легче, если б он бушевал и ревел, как прибой. Но в том-то и дело, что приливы беззвучны. Услыхать прилив нельзя, разве только самое чуткое ухо уловит легкое журчание воды, когда она обтекает нос или руль корабля. Прилив нельзя ни понюхать, ни потрогать. Казалось бы, его легче всего увидеть, но мы его скорее чувствуем, чем постигаем органами зрения. Уже сама масштабность этого явления затрудняет наше восприятие его. В моем воображении возникают залитые солнцем песчаные отмели, где ползают маленькие крабы и лежат перевернутые лодки; я вижу груды водорослей, нанесенных к устью реки, или кружение воды вокруг буя и говорю: «Это прилив». Но это не прилив, а лишь его незначительные внешние проявления. Прилив в целом — грозное пробуждение, мощный вздох Мирового океана, чудовищная волна, перекатывающаяся вокруг Земли от одного полюса к другому. Это вздымающийся гигант с миллионами пальцев, которые он протягивает ко всем впадинам земного шара, чтобы в положенное время убрать их. Приливы — это пульсация нашей планеты, и лучше всех это поняли норвежцы: по существующей у них легенде приливы возникают потому, что дышит змей Йормунгандер, чудовище, опоясывающее земной шар и держащее хвост во рту, так как для хвоста не хватило места:

Прилив разбил мой парусник у берегов Инагуа в тот момент, когда я думал, что все опасности остались позади; и приливу же я обязан одним из самых интересных дней, проведенных мною на острове. Неподалеку от Метьютауна, с южной стороны и в направлении к Наветренному проходу, береговая линия делает последний поворот, прежде чем слиться с длинной намывной косой, что тянется к пустынным, застывшим дюнам наветренной стороны острова. У крайней точки поворота береговые скалы исчезают и появляются нескончаемые дуги барьерного рифа, тянущегося до самого горизонта. Здесь дважды в сутки можно наблюдать прилив максимальной силы; дело в том, что в этом месте сталкиваются, образуя течения и контртечения, огромные массы воды из бесконечных просторов Атлантического океана и бурлящих недр Карибского моря. Даже когда все побережье безмятежно спокойно, поверхность воды здесь покрыта пеной и перекрывающими друг друга волнами. Здесь встречаются восток и запад, и течения сносят сюда обломки кораблекрушений, чтобы похоронить их в синей бездне или выбросить на высокий белый берег, уже заваленный остатками сотен морских трагедий.

Это место показалось мне соблазнительным для подводной экскурсии, и я притащил тяжелый шлем со шлангом и спасательной веревкой на небольшой уступ у самой воды. Вместо того чтобы нырять с лодки, я решил опуститься в глубину с берега, испытать все ощущения перехода с суши на дно океана и попутно обследовать подводную часть береговых скал.

Я выбрал место, где скалы расступались, и в берег вдавался длинный язык воды — спуск здесь можно было осуществить, не принимая на себя всю тяжесть ударов прибоя. К тому же склоны подводного откоса были устланы водорослями и более или менее свободны от вездесущих морских ежей.

С невероятным трудом я надел и укрепил на плечах восьмидесятифунтовый шлем, едва держась на ногах под этой тяжестью. Мальчик, которого я нанял себе в качестве помощника, стал к воздушному насосу, и я, шатаясь как пьяный, нащупывая ногой путь, начал спускаться по ковру водорослей. Пена вскипала вокруг моих лодыжек, потом поднялась выше колен. Еще секунда— и я погрузился по плечи, невыносимая тяжесть исчезла, ноги снова стали слушаться меня. Войдя в воду до уровня глаз, я на минуту задержался на месте. Мне захотелось насладиться необычным зрелищем мира, разделенного пополам. Особенно большое впечатление производила категоричность этого деления: наверху воздух и солнечный свет, знакомые картины, цветы, облака; внизу — странный синий космос нагроможденных камней, где снуют смутные тени и пляшут пузырьки воздуха.

Для многих живых существ поверхность воды — такой же непроницаемый барьер, как и металл, а ведь это пропускающая свет, хотя и непрозрачная, какой она кажется снизу, пленка. С верхней стороны она была покрыта слоем желтой пыльцы, принесенной с прибрежных кустов, и крылатыми семенами. Помимо того, я обнаружил на поверхности мертвых жуков, обрывки крыльев бабочек и надкрылья насекомых. Для обитателей суши поверхность океана — смерть и гибель. Однако чуть ниже картина совершенно меняется. Здесь как бы питомник для океанского молодняка, ибо с нижней стороны к этому блестящему потолку налипла целая орда только что появившихся на свет существ: крохотные рыбки не более четверти дюйма длиной, прозрачные, как стекло, и беспомощные, как увлекаемый течением планктон; микроскопические ракообразные, отсвечивающие всеми цветами радуги; сферические шары яиц пелагических организмов с длинными нитями и темными пятнами ядер; пульсирующие, студенистые ктенофоры[67] величиной с каплю, только что оторвавшиеся от своих похожих на цветок родителей; мириады других живых существ, слишком маленьких, чтобы разглядеть их невооруженным глазом; об их присутствии говорили точечные вспышки отраженного солнечного света. Этот последний ярд перед поверхностью в самом деле представлял собой детские ясли для обитателей океана.

Я ступил дальше и попал в полосу вскипающей пузырьками пены. Пузырьки швыряло во все стороны, мне пришлось ухватиться за выступ скалы, чтобы меня не бросило на отвесную каменную стену. Волны отступили и нахлынули вновь; я должен был цепко, всеми пальцами ног и рук, держаться за скалу наподобие краба-грапсуса. Шесть раз я приседал под ударами волн, пока наступила передышка и я смог осторожно опуститься вниз, на следующий уступ, расположенный на глубине восьми-девяти футов. Я едва успел приземлиться, как нахлынул седьмой вал, и мне оставалось только упасть на колени, чтобы покрепче ухватиться за скалу. Новое затишье — и я снова прыгнул вниз, задержался на мгновение на круглой шапке коралла, а затем сделал последний семимильный шаг и приземлился на глубине тридцати футов на ровной песчаной площадке у основания каменной платформы, на которой покоится Инагуа.