Бытовало мнение, что этот человек служил лишь орудием в руках духовенства, и злой рок уничтожил его потому, что он очень уж плохо играл свою роль. Но так ли это? Да, Отрепьев был орудием, но орудием Судьбы, а не церкви. И предназначение его состояло в том, чтобы заставить Бориса Годунова заплатить за ужасные и омерзительные прегрешения, которыми он запятнал свою душу, и отомстить за смерть жертв детоубийцы. Перевоплощение в одну из них помогло достигнуть этой цели. Отрепьев в обличии Дмитрия преследовал и травил Бориса с не меньшим успехом, чем это делал бы призрак убиенного в Угличе ребенка. И травля эта увенчалась гибелью злодея.

Вот такую роль отвела судьба Лжедмитрию в таинственном хитросплетении человеческих деяний. Роль эту он сыграл, а все остальное уже не имело большого значения. Если вспомнить, каким человеком был Лжедмитрий и в каких исторических обстоятельствах он очутился, станет понятно, что его эфемерное самозванное правление никак не могло затянуться.

Дурные предчувствия, словно грозовые тучи, нависли над городом Севильей с самого начала 1481 года. Атмосфера стала сгущаться с октября предыдущего года, когда кардинал Испании Томаз де Торквемада от имени монархов Фердинанда и Изабеллы назначил первых в Кастилии инквизиторов, дав им указание учредить в Севилье Святейший трибунал для искоренения вероотступничества, принявшего, как они полагали, угрожающие размеры в среде новых христиан, то есть совершивших обряд крещения евреев; эти новые христиане составляли значительную часть населения города.

Было издано много жестоких эдиктов, в частности, евреям предписывалось носить отличительный знак в виде круглого красного лоскутка, пришитого к плечу длиннополого кафтана, в каких они обычно ходили. Они могли проживать только внутри обнесенных стенами гетто, никогда не выходя за их пределы в ночное время. Им запрещалось заниматься врачебной практикой, быть аптекарями и содержателями гостиниц и постоялых дворов. Стремясь освободиться от этих ограничений, а также от запретов на торговлю с христианами, и сбросить непереносимое бремя унижения, многие евреи совершали обряд крещения и принимали христианство. Но даже те новообращенные, которые искренне приняли христианство, не могли найти в новой вере желанного покоя. Обращение в христианство лишь немного притупило расовую неприязнь, но совсем ее не погасило.

Этим объяснялась тревога, с которой новые христиане наблюдали мрачное, почти траурное зловещее шествие: впереди шли инквизиторы в белых мантиях и черных плащах с капюшонами, почти закрывающими лица; за ними следовали монастырские служки и босые монахи. Процессия возглавлялась монахом — доминиканцем, несущим белый крест. Все эти люди наводнили Севилью в последние дни декабря, направляясь к монастырю Святого Павла, чтобы основать там Святую Палату инквизиции.

Опасение новых христиан, что именно они предназначены быть объектом особого внимания этого ужасного трибунала, вынудило несколько тысяч новообращенных покинуть город и искать убежище у таких феодалов как герцог Мединский, маркиз Кадизский, граф Аркозский.

Это массовое бегство привело к опубликованию 2 января нового эдикта. В нем новоназначенные инквизиторы, отметив, что многие жители Севильи покинули город из страха быть наказанными за ересь, отдавали распоряжение всем дворянам принять меры для неукоснительного возвращения лиц обоего пола, нашедших убежище в их владениях или областях их юрисдикции, ареста беглецов и заключения их в тюрьму инквизиции в Севилье, конфискации их имущества и передачи его в распоряжение инквизиции. Объявлялось, что за укрытие беглецов последует отлучение виновных от церкви и другие наказания, вытекающие из закона о пособничестве еретикам.

Глубокая несправедливость приказа подвергнуть аресту мужчин и женщин только за то, что они уехали из Севильи тогда, когда указа о запрете на отъезд еще не было, показало, с какой жестокостью инквизиторы взялись за дело. Это усилило страх еще не уехавших новых христиан, а число их только в районе Севильи составляло около сотни тысяч, и многие из них, благодаря трудолюбию и одаренности, присущим этой расе, занимали довольно высокое положение. Этот эдикт встревожил также красивого молодого дона Родриго де Кардона, который за всю свою пустую, изнеженную и порочную жизнь ни разу не испытывал настоящей опасности. Нет, он не был новообращенным. Он происходил по прямой линии от вестготов, людей чистой, красной кастильской крови, и не имел ни капли той темной нечистой жидкости, которая, как полагали, течет в еврейских жилах. Но случилось так, что он полюбил дочь имевшего миллионное состояние Диего де Сусана, девушку такой невиданной красоты, что вся Севилья называла ее Прекрасной Дамой. Он знал, что такие любовные отношения, открытые или тайные, не одобряются святыми отцами. Однако тайна встреч соблюдалась не только из-за святых отцов, но и из-за отрицательного отношения к ним отца Изабеллы, Диего де Сусана. Дону Родриго всегда было досадно, что он не может открыто бахвалиться своей победой над красивой и богатой Изабеллой. Теперь же появилось еще одно, и притом намного более серьезное, основание для сохранения тайны, и это, конечно, сильно раздражало его.

Никогда еще не спешил любовник на свидание с чувством, более горьким, чем то, которое охватило дона Родриго, когда он, плотно закутанный в плащ, подошел той темной январской ночью к Карре де Атацы, дому Изабеллы. Однако, когда, преодолев садовую ограду и легкий подъем на балкон, он оказался рядом с ней, восхищение ею заслонило собой все прочие чувства. Он знал, что ее отца не было дома, об этом она сообщила ему в вызвавшей его записке. Отец уехал в Палациос по торговым делам и должен был вернуться лишь на следующий день. Слуги уже спали, и Родриго мог снять плащ и шляпу и непринужденно усесться на низкий мавританский диван, а она подала ему сарацинский кубок, наполненный добрым малагским вином. Они расположились в ее комнате, удаленной от остальных комнат дома, в будуаре с низкими потолками, который был обставлен с роскошью и вкусом. Стены были завешены гобеленами, пол покрывали дорогие восточные ковры. Высокая трехрожковая медная лампа, стоявшая на инкрустированном столе мавританского стиля, была заправлена ароматным маслом и распространяла свет и приятный запах по всей комнате.

Дон Родриго потягивал вино, влюбленно следя за ее движениями, полными почти кошачьей грациозности; вино, ее красота и дурманящий аромат лампы привели его чувства в такое смятение, что он на мгновение забыл и про свою кастильскую родословную, и про чистую христианскую кровь, забыл, что она принадлежит к проклятой расе, распявшей Спасителя. Он помнил лишь, что перед ним — самая красивая женщина Севильи, дочь богатейшего человека, и в этот час своей слабости он решил воплотить в реальность то, что до сих пор было лишь бесчестным притворством. Он исполнит свое обещание. Он возьмет ее в жены. Поддавшись внезапному порыву, он неожиданно спросил:

— Изабелла, когда ты выйдешь за меня замуж?

Она стояла перед ним, глядя на его слабовольное, красивое лицо, их пальцы переплелись. Она улыбнулась. Его вопрос не очень удивил или взволновал ее. Не подозревая о присущей ему подлости и не догадываясь об охватившем его смятении, она сочла вполне естественным, что он просил ее назначить день свадьбы.

— Этот вопрос ты должен задать моему отцу, — ответила она.

— Я спрошу его завтра, когда он вернется, — сказал он и притянул ее к себе.

Но ее отец был гораздо ближе, чем они думали. В эту самую минуту раздался звук осторожно отворяемой двери дома. Она побледнела и вскочила, высвободившись из его объятий. Напряженно застыв на мгновение, она подбежала к двери и, приоткрыв ее, прислушалась.

С лестницы доносился звук шагов и приглушенные голоса. Это был ее отец и с ним еще несколько человек. В сильном страхе она повернулась к дону Родриго.

— Что, если они войдут? — прошептала она.