— Но господь наделил вас чутким сердцем, восприимчивостью, любовью к прекрасному, — добавил он уже другим тоном и положил руку на колено Васариса. — Вы поэт божьей милостью. Читал, читал и я. Очень хорошо пишете; стихи у вас легкие, благозвучные, чувствительные. И вот что пришло мне на ум, брат: если бы ты положил на стихи духовные песнопения!.. Ведь на что они похожи! Блаженной памяти епископ Баранаускас сделал прекрасный почин, но это лишь капля в море. Ксендз Васарис, послушайся меня, старика, возьми на себя редакцию сборников песнопений, напиши песнопения, достойные церкви. Тем самым ты воздвигнешь себе памятник на вечные времена, и господь вознаградит тебя сторицею.

Хуже этого Васарис ничего не мог ожидать. Этот святой, наивный старичок читал его стихи! Одно воспоминание о них в этой обстановке, среди этой беседы было таким неуместным, что молодому ксендзу стало неописуемо неловко и стыдно. Предложение батюшки до такой степени было чуждо внутреннему миру Васариса и так беспощадно сводило на нет все его творчество, что он, пробормотав какой-то невразумительный ответ, встал и, простившись, поспешил уехать.

Темнело. На башне один колокол печально звонил к «Ангелу господню». Проезжая мимо костельного двора, Васарис увидел, как батюшка торопливо шел к костелу — должно быть, в последний раз посетить sanctissimum и запереть двери.

За селом дорога шла мимо ровных пустых полей какого-то имения. В эти осенние сумерки, пробираясь на телеге среди однообразной равнины, молодой ксендз, как и в тот раз, возвращаясь от Андрюса Пиктуписа, задумался над насущными вопросами. Тогда он увидел образец крайнего морального убожества и всю тяжесть труда священника, сегодня он увидел образец священника-идеалиста. Разум Васариса, его собственный идеализм говорили ему, что если уж быть ксендзом, то таким лишь, как шлавантский батюшка. И надо безотлагательно, сегодня же, стать на эту стезю. Выбросить из головы и сердца давно лелеемые иллюзии и надежды на совмещение поэтического творчества со священнослужением, отказаться от знакомства с баронессой и ее библиотеки, ибо оттуда ему грозят еще большие опасности, чем в семинарские времена со стороны Люце.

Когда Васарис задумывался о своем характере, то чувствовал, что идти обеими стезями — священника и поэта — он не сможет. Это предчувствие возникло у него еще в семинарии и доставляло ему немало мучений. Но он спешил заглушить его и иногда искал выхода в компромиссе, иногда отрекался от своих поэтических мечтаний и решал следовать идеалу священства. Подобную внутреннюю борьбу он переживал и в этот вечер, возвращаясь домой после беседы со шлавантским батюшкой.

Покачиваясь на телеге, ехал он среди пустых полей в быстро надвигающейся ночной тьме и в десятый раз задавал себе вопрос: «Искренне ли я хочу идти стезей отречения от мира и быть единственно лишь пастырем душ, рабом рабов божьих, священником навек?»

И в десятый раз вынесенное им в семинарии решение, его верность церкви и обетам священства заставили его ответить: да.

Но все его естество, его сердце, его воображение, не раз изведанные им юношеские порывы с их упоительной прелестью упрямо нашептывали ему: нет.

Взятые у баронессы книги Васарис прочел еще до поездки к шлавантскому батюшке. Эта поездка помогла ему окончательно сформировать идеальный образ священника, которому он должен был следовать. В свете этого идеала книги баронессы казались ему предосудительными и греховными. Они казались чем-то вроде мирской отравы, способной заразить душу молодого ксендза всяческими недугами, отвратить от предметов духовных и увлечь житейской суетой. Это были несколько современных романов со множеством откровенно изображенных эротических сцен и сборник стихов Тетмайера.

Ничего подобного Васарис до сих пор не читал. С необъяснимо-тревожным чувством проглотил он одну за другой эти книги, упрекая и оправдывая себя, страшась их греховной, как ему казалось, страстности и в то же время подчиняясь пылкой фантазии и юношескому любопытству. Он упрекал себя, как священник и оправдывал, как поэт, ибо это была литература, а Тетмайер — даже крупный поэт. И, забывая о своем сане, он пленялся необычной смелостью этого поэта, четкостью его образов, силой изобразительных средств и заражался вызываемыми им чувствами, которые по большей части были посвящены женщине — предмету страстной любви и нежности, желаний и стремлений.

Но Васарис нашел здесь и мрачную поэзию разочарования. Она, словно какой-то демон, покоряла его своей мятежностью, все разрушающей силой отрицания, манила во мрак ночи, в дальние миры, куда не дано вступать священнику. В скорбных «Прелюдиях» Васарис обнаружил чувства, которые освещали трепетным блеском его внутреннее состояние, мысли и настроения. Иногда, прохаживаясь по своей комнате, он читал вслух эти стихи, перефразируя особенно близкие ему места:

После беседы с шлавантским батюшкой и долгих размышлений о призвании и об идеалах священника в душе у него остался какой-то горький осадок, который не давал ему покоя. Он вспоминал тогда и твердил вслух другие строки из «Прелюдий»:

Благодаря своей женской опытности или интуиции баронесса поступила как хороший психолог, когда посоветовала Васарису жить веселее и руководствоваться правилом погони за наслаждениями, если он хочет стать хорошим ксендзом. Если бы он не воздвиг перед собой недостижимый идеал совершенного священника, если бы он радовался тому, что предоставляла ему жизнь, то не стал бы долго терзаться из-за чтения книг, не стал бы упрекать себя из-за сердечных порывов и увлечений. Он бы просто сказал: раз интересно, я и читаю, раз нравится, я и увлекаюсь. Весьма возможно, что, настроившись на такой лад, он со временем стал бы каноником или прелатом, а заодно и знаменитым поэтом. Но он поставил над своей совестью грозного судью — идеал, и с тех пор его внутренняя жизнь пошла конвульсивными прыжками от падений к раскаянию и терзаниям.

Через некоторое время он опять пошел в усадьбу, потому что надо же было вернуть взятые книги. Но ему хотелось и повидать баронессу. Красивая аристократка успела вытеснить из сердца Васариса образ Люце. Виноват ли он, если госпожа Бразгене далеко, а баронесса здесь же, рядом. Наконец виноват ли он в том, что развивается и мужает, что пробудившая его юношеское чувство женщина не может больше соперничать с другой, вдохнувшей в него надежды, которыми он еще не смеет окрылиться?

Кроме того, на Васариса, знавшего лишь непрерывные метания и душевные мучения, притягательно действовали беспечность и юмор баронессы, ее безоблачное расположение духа, самоуверенность и уравновешенность. И хотя в иные минуты он намеревался избегать встреч с баронессой, как некогда с Люце, но намерения этого не исполнил: сердце ведь всегда умеет обмануть и самый мудрый разум и самую твердую волю.