Многие, однако, резко критиковали поведение ксендза Стрипайтиса.
— Пускай он поучает людей в костеле с амвона, на исповеди и благим примером, но идти в кабак, драться с парнями ксендзу не подобает. Еще немного — и убил бы человека! И так неизвестно, чем это кончится… Череп проломлен, сотрясение мозгов, тяжело болен парень…
Недовольство проявилось особенно сильно потому, что все догадывались: Стрипайтис полез в драку не из христианского рвения, не как поборник трезвости, а из-за потребиловки, он хотел разделаться со своими врагами, с теми, кто требовал созыва собрания пайщиков. Особенно шумел Вингилас и его сторонники. Он действительна собрал свидетелей, написал жалобу и, как говорили, сам повез епископу. Прогрессисты и социалисты подняли головы и заранее радовались избавлению от ксендза-общественника. В местной прогрессивной газете появилась статейка, где сгущенными красками были расписаны избиение и все подлинные и вымышленные противозаконные действия Стрипайтиса.
Весь причт жил в напряженном ожидании. Настоятель боялся, что социалисты воспользуются случаем и прицепятся к нему самому. И надо же было затевать эти лавки, товарищества и драки! Васарис тоже чувствовал себя пассивным участником скандала. Первое время ему стыдно было показываться в костеле. И, если во время исповеди он слышал от прихожанина, что тот «нехорошо говорил о ксендзе» или «рассердился на духовную особу», то чувствовал себя виноватым и не знал, что говорить кающемуся; порицать его за такой «грех» он уже не мог. Сам ксендз Стрипайтис старался вовсе не обращать внимания на эту «историю», которая казалась ему незначительным эпизодом в его общественной деятельности.
— Плевал я на этот поднятый социалистами шум! — говорил он. — Велика важность — какой-то пьяный парень упал и разбил себе голову! Я чем виноват, если он, скотина, до того налакался, что на ногах не мог устоять?.. Я ничего не боюсь. Дурак будет епископ, если станет выслушивать жалобы всяких кабатчиков.
— Поднял скандал, пане, на всю Литву, — ворчал настоятель. — Из-за тебя может и невиновным влететь. Говорят, учитель уж выспрашивает, сколько я пшеницы намолотил и много ли плачу рабочим. Эх, добром это не кончится…
В глубине души все сильнее тревожился и Стрипайтис. Ему и самому ясно становилось, что «добром это не кончится». Однажды он опять пристал к Васарису.
— Знаешь, брат, мне уж стали надоедать эти сплетни и ябеды вокруг потребиловки. В будущее воскресенье объявлю, что через неделю созываю собрание. Соглашайся идти в правление. А то и председателем изберем. Я останусь просто делопроизводителем или, самое большое, кассиром.
Но Васарис отказался наотрез.
— На собрание приду, а на выборы в правление никоим образом не согласен. Чувствую, что на такие дела я не гожусь.
— На что же ты годишься, черт тебя дери! — рассердился Стрипайтис. — С бабами цацкаться? Стишки кропать? За каким же чертом ты пошел в ксендзы?
Но в тот же день Стрипайтис вынужден был обратиться к Васарису за помощью. После обеда, едва ксендзы успели встать из-за стола, прибежала Юле и объявила, что приехали звать к больному. В тот день была очередь Стрипайтиса, и он, потянувшись как всегда, поворчав, что этим больным конца не будет, вышел в переднюю осведомиться, кто больной и куда ехать.
В передней он увидел крестьянина в деревянных башмаках, в поношенной сермяге и сразу узнал старого Пиктуписа. Дурное предчувствие кольнуло его в сердце, когда старик нагнулся поцеловать ему руку. Но предчувствие это он тотчас заглушил новой мыслью. Семья Пиктуписа была известна всему приходу драками и раздорами. Верно, старик избил свою бабу, а она, чтобы поднять скандал, потребовала ксендза со святыми дарами.
— Ну, отец, или баба захворала, что ты побеспокоил нас?
Пиктупис стоял, опустив голову, и, не глядя на ксендза, сказал:
— Вот уж не баба, прошу прощения, отец духовник… Сын при смерти.
— Это который же? — попробовал схитрить Стрипайтис.
— Один у меня, отец духовник… Андрюс…
— Вот тебе и на! Был парень как дуб: и выпить и подраться любил… Что это с ним?
— Да уж сами знаете, отец духовник. С того самого воскресенья. Как привезли с разбитой головой, так и не встает. Бредит, кричит… Мать за ксендзом погнала…
— Поди, подавай лошадей, — упавшим голосом приказал ксендз Стрипайтис.
Давно он не чувствовал себя так скверно. Ехать с дарами к умирающему Андрюсу Пиктупису, которого сам же избил?.. Что он будет ему говорить, как смягчит его сердце и заставит покаяться в грехах, какое покаяние наложит? Нет, этого не могла вынести даже совесть ксендза Стрипайтиса. Он постучался к Васарису.
— Знаешь, брат, — умильно сказал он, — съезди нынче за меня к больному. Пиктупис приехал. Сын у него захворал. Сам понимаешь, мне неудобно ехать… Теперь, конечно, все на меня валят…
Васарис сжался в комок, как еж, почуявший опасность. Он знал, что ехать надо к рыжему парню. Мысль о его исповеди, о святотатственном причастии будто заноза засела в памяти молодого ксендза. Он инстинктивно старался избежать соприкосновения с этой отягченной совестью, да еще перед лицом смерти. Но выхода у него не было. Стрипайтис, разумеется, ехать не мог. Со щемящим сердцем Васарис пошел в костел взять дары, освященный елей для соборования и все необходимое.
До Пиктуписов было около пяти километров, и ехать пришлось целый час. Лошаденки были лядащие, а с ночи шел дождь. Кутаясь в накидку от пронизывающего вечернего ветра, ксендз Васарис повторял про себя чин соборования и гадал, что его может ожидать. Во-первых, могло случиться, что к моменту его приезда больной успел умереть. У ксендза отлегло от сердца при мысли о том, что не придется выполнять тягостную обязанность, но тут же он ужаснулся, вспомнив о причине болезни Андрюса Пиктуписа.
Наконец приехали. Женщины, услышав, что ксендз уже в деревне, бегом бежали к избе Пиктуписа встречать святые дары. Помимо христианских чувств, их влекло сюда и великое любопытство, потому что и больной был необычный и, может, еще сам ксендз Стрипайтис приехал приуготовить его к жизни вечной! Народу набрался полон двор.
При появлении ксендза все опустились на колени и запели «Слава святым тайнам».
Васарис не привык ездить к больным, а к умирающему прибыл теперь впервые. То, что больной в тяжелом состоянии, он почувствовал, едва въехал во двор. Это доказывали толпа собравшихся, их взгляды и выражение лиц, и атмосфера напряженного ожидания, разрядившегося тем, что все упали на колени и запели духовное песнопение.
Ксендз слез с телеги и с волнением пошел в избу. Его встретила, стоя на коленях, старая Пиктупене и отворила дверь. Со словами «Pax huic domui»[126] он побрызгал кругом святой водой. Изба была темная и низкая. На покрытом белым столе стоял деревянный крест, горели две свечи. Ксендз положил дары, елей и дал знак, чтобы его оставили наедине с больным. В углу стояла кровать, на которой лежал мужчина с перевязанной головой. Васарис с трудом узнал его. Он похудел, почернел, оброс рыжей щетиной. Лежал на спине с закрытыми глазами, осунувшимся лицом и уже походил на покойника.
Ксендз придвинул скамейку и сел, чтобы начать исповедь. Но больной не шевелился. Судя по дыханию, он спал. Что же делать? Разбудить? Но сам ксендз будить больного боялся. Он приотворил дверь и позвал его мать.
— Давно больной спит?
— С самого обеда, ксенженька. Отец уж уехал, как он заснул. Все утро метался и бредил… Андрюс, Андрюс! — Стала она будить сына, — ксенженька со святым причастием приехал, исповедуйся, сынок!
Андрюс поднял веки, но, видимо, не сознавал, что возле него происходит. Он водил вокруг бессмысленным взглядом и ничего не говорил.
— Исповедуйся, сынок. Ксенженька приехал со святым причастием, — повторила мать, дотронувшись до его руки.
Ксендз опять попросил оставить его наедине с больным и придвинулся ближе. Но тот все молчал. Как заставить его заговорить, что сказать? Все обычные формулы исповеди казались здесь неуместными, недостаточными. Здесь нужны были глубокие, искренние, убедительные и в то же время властные слова. Вот оно, испытание способностей и рвения священника! Здесь нужно быть апостолом, найти ключ к сердцу грешника.
