Хозяйка налила им кофе, и все трое еще некоторое время разбирали и обсуждали мысли капеллана. Люция едва могла скрыть свое удовольствие, а Васарис — пробудившиеся в нем разнородные чувства. Ксендз Лайбис, выпив свою чашку, взглянул на часы и поднялся уходить: приближалось время, когда он обещал быть дома. Ксендз Васарис остался еще на часок, хотя и ему пора было ехать.

Простившись с ксендзом Лайбисом, они больше не возвращались к прежней теме, хотя и чувствовали, что речи капеллана как бы сблизили обоих. Они думали, что капеллан имел в виду ее, Люцию, когда говорил о значении женщины в жизни священника и о женщине, которая присутствует в стихах Васариса. Им приятно было так думать.

— Скажите мне, ксендз Людас, одну вещь, — заговорила через некоторое время Люция. — Ведь мы с вами больше не дети: я замужняя женщина, вы ксендз, значит, нам можно поговорить в открытую. Ну, признайтесь, нравилась я вам раньше, любили вы меня хоть немножко?

— Неужели вы этого не замечали? — удивленно спросил он. — Да я, пока учился в семинарии, все время был болен вами. Я изобретал разные предлоги, чтобы убежать от вас, и все равно мне это плохо удавалось. А вы?

— Ах, зачем об этом спрашивать? Помните проводы и ваш сад? Я хотела, чтобы вы меня поцеловали, а вы меня оттолкнули.

— Какой же я тогда был дурак, и как потом ругал себя! Эх, да что там… Во мне было еще столько ребячества…

— А я-то принимала это за героизм, за проявление строгой духовной дисциплины. Я говорила себе: «Павасарелис не для меня». Может, это и к лучшему, что так получилось. Чем бы я стала для вас? Принадлежностью комфорта, удобной обстановкой? Или жизненным недугом, чем-то вроде рака?

— Какой смысл гадать об этом? Я все равно не мог оставить семинарию.

Они замолчали, ушли в воспоминания о таком недавнем и уже безвозвратном прошлом. Связанные суровым долгом, они перебирали эти воспоминания, но никто из них не решился задуматься о настоящем. Госпожа Бразгене старалась стать для мужа хорошей женой, но душевной близости между ними не было. Сердце влекло ее к Васарису, и ничем нельзя было заполнить образовавшуюся в нем пустоту. А Людас старался осмыслить свое отношение к Люции в свете рассуждений капеллана. Этого было довольно для того, чтобы дать больше воли чувствам и взглянуть на бывшую соседку пытливым взглядом.

Люция расцвела новой красотой. Она немного пополнела, отчего цвет лица у нее стал еще нежнее и красивее. Фигура ее, черты лица, все движения достигли полной гармонии. Она стала еще женственней, восприимчивей и наблюдательней, она все понимала, на все быстро откликалась. Васарису приятно было рассказывать ей о своих новых впечатлениях и наблюдениях, делиться с ней мыслями.

— Всего лишь три месяца, как я стал ксендзом, — говорил он взволнованным голосом, — и три недели викарием, а меня уж порой берет сомнение, не ошибся ли я относительно своего призвания. Знаете, бывают минуты, когда я не в состоянии подумать, что я ксендз, когда чувствую только бремя священства. Боюсь, что ксендз я лишь постольку, поскольку меня связывает одежда, формальные обязанности, дела, приход. Тяжелы для меня эти обязанности. Совершать богослужение я привык, но зато исповедывать и, особенно, читать проповеди — о, господи!.. Это мне-то проповедовать слово божье, поучать людей, обличать их заблуждения, приводить на путь истинный! Нет, это свыше моих сил! Не могу я… Слова застревают в горле. Сразу делают неестественным, фальшивым. Жалко, что ушел ксендз Лайбис. Интересно, что бы он на это сказал.

Люция слушала внимательно, с сочувствием во взгляде, но что она могла ответить ему? И он был благодарен ей за то, что она ничего не говорила, не пыталась рассеять его сомнения и не раздувала их. Васарис видел, что ей он казался таким же, каким самому себе.

Время было ехать, и он простился с Люцией. Они не говорили никаких чувствительных слов, но каждый из них знал, что другой будет с нетерпением ждать следующего свидания.

На улице Васарис встретил возвращавшегося домой Бразгиса. Доктор пожалел, что задержался на собрании в «Сохе» и не мог побыть с приятными гостями.

— Ну, как вы нашли Люце? Неплохо выглядит, а? — хвастливо спросил доктор.

— Что и говорить. Прекрасно. Лучше, чем в Клевишкисе.

— А скажите, ксендз Людас, что за тип ваш Стрипайтис и как он руководит обществом? Слышал я, что он кого-то там избил. Правда ли это? И потом на него собираются жаловаться. Ох, навредит он нам всем.

— Обо всем этом вам расскажет ваша супруга. Что касается общества, пришлите туда ревизора. До свидания, господин Бразгис, я должен спешить. Мне далеко ехать.

Бразгис пошел к жене, но Васарис не испытывал к нему никакой вражды. Так несходны были их чувства к Люции, что они не могли считать друг друга соперниками. Хотя муж Люции едва ли согласился бы с этим.

Городские впечатления помогли Васарису наконец взяться за перо. Слова ксендза Лайбиса влили в него бодрость, а свидание с Люце пробудило множество дремавших в душе воспоминаний и надежд.

Вернувшись с престольного праздника, он на другое же утро стал рыться в памяти в поисках темы и старался настроить себя на поэтический лад. К вечеру, когда все дела были кончены, Васарис заперся у себя и сел за стол. Но писание не клеилось. Он перебрал одну за другой приходившие в голову темы, и ни одна не взволновала его, не расшевелила воображения, не укладывалась в стихотворную форму. То же самое повторилось после ужина, — Васарис промучился еще два часа, пока не убедился окончательно, что в этот день стихи у него не получатся.

Да только ли в этот день? Нет, он давно уже не пишет, второй год, как перестал писать. Почему? Ведь он чувствует в себе способности, не умерла в нем и поэтическая мысль. Васарис тщетно искал ответа на вопрос, почему он не может писать. Он, пожалуй, нашел его лишь спустя много лет, когда стал пересматривать свою прошлую жизнь и творчество. И ответ был таков:

Писатель, поэт черпают энергию и материал для своего произведения из двух источников: из собственного «я» и из окружающей жизни. Но личность его должна быть самостоятельной и цельной, он должен воспринимать окружающую жизнь, действительность непосредственно, в полную меру. Поступив в семинарию в ту пору, когда его дарование едва только начало пробуждаться, Васарис был отрезан от мира и жизни и больше привыкал копаться в собственных чувствах и мыслях.

Эта оторванность от жизни и решение принять посвящение стоили ему большой внутренней борьбы. Поэтому и в семинарии, как ни беден был мир его мыслей и чувств, как ни однообразен материал творчества, как ни скудны темы, Васарис все-таки что-то писал, творил. После рукоположения в иподиаконы судьба его была решена, — он перестал сопротивляться одержавшему победу священству, затаил в самом укромном уголке души все, что осталось от его бунтарства, и присмирел. Он по-прежнему был далек от жизни, а когда кончились его боренья, замерли и чувства. О чем и как он мог писать?

Знакомств у него не было. Общественными делами он не интересовался, женской любви избегал, на природу привык смотреть лишь сквозь собственные чувства. О чем, что и как он мог писать? На религиозно-духовные темы? На какие же? Он не чувствовал склонности к аскетизму, над проблемами миросозерцания не задумывался, так как был слишком молод и собственных взглядов еще не выработал. Правда, в семинарии Васарис написал много «идейных» стихотворений, но они были такие плоские, незначительные, что позднее, набравшись опыта, он уже не мог возвратиться к этим темам. Его больше не удовлетворял ни велеречивый пафос, ни слащавый сентиментализм.

Когда он учился в семинарии, то из всей сокровищницы религиозной мысли для него был открыт лишь один глубокий источник и образец поэзии — библия. Но, увы, — рутина церковной обрядности и богословие сделали его нечувствительным к этой поэзии, да ее и толковали им совсем с другой точки зрения. С первых же дней, еще не понимая латыни, семинаристы все вместе, хором, автоматически заучивали в определенные часы псалмы Давида как молитвенные формулы. Внимание быстро притуплялось, и они редко следили за содержанием, смыслом. То же происходило позднее с чтением бревиария. Читать его следовало, пользуясь каждым свободным часом, быстро, а главное, устно — oraliter, и притом с чувством благоговения. А оно, если и возникало, то скорее как результат самого молитвенного действия, чем произносимых слов.