Но на станции Вирбалис нового было немного. Те же, довоенные еще, огромные корпуса русской таможни, теперь слишком просторные, пустые и запущенные. Те же ряды убегающих путей, теперь уже частично заброшенных и поросших травой, вероятно, и те же служащие, только в другой форме.

Однако все здесь было Васарису дорого и мило. Все, начиная с литовского названия станции «Вирбалис» и кончая формой железнодорожников, внушало ему гордость и уверенность в том, что он возвращается в Литву не как подданный царской или кайзеровской империи, но как свободный гражданин своей республики.

Он и сам, казалось, возвращался изменившимся в изменившуюся Литву. Десять лет назад он уезжал в Россию скромным викарием Калнинского прихода, хотя и довольно известным поэтом. Но у него не было ни житейского опыта, ни уверенности в себе, ни надежд на будущее. Возвращался же он, многое повидав и многому научившись. Ему посчастливилось не только побродить по всей необъятной России, но и побывать во всех европейских столицах. В багаже Васариса было много книг, в портфеле — диплом доктора философии, а в голове — полно тревожных мыслей и забот.

Васарис был в довольно хорошем костюме, и по его виду никто бы не угадал в нем ксендза. Пальто и шляпу он оставил в вагоне, потому что августовское солнце припекало по-летнему, а в большом здании вокзала было очень жарко и душно.

Нервно приглаживая спадавшую на лоб прядь русых волос, Людас Васарис гулял по перрону в ожидании отправки поезда. Все формальности с багажом и паспортом были выполнены, он успел все осмотреть, обменять деньги на литы, а поезд все не трогался.

Между тем на перроне собралось много пассажиров. Васарис увидел двух приближавшихся ксендзов, один из которых показался ему знакомым. Он хотел было повернуть назад или вскочить в вагон, боясь, что из разговора может выясниться для посторонних его принадлежность к духовному сословию. Однако не сделал ни того, ни другого, а только притворился, будто совсем не знает этого ксендза, и, как ни в чем не бывало, прошел мимо. Все же, во избежание новой встречи, он немного погодя поднялся в вагон, занял свое место и стал читать газету.

Однако с первых же шагов ему суждено было убедиться, что скрываться на родине куда труднее, чем на каком-нибудь парижском бульваре. Не успел поезд тронуться, как в вагон торопливо вошел невысокий, довольно полный человек во всем черном. Весь его облик, манеры и выражение гладко выбритого лица говорили, что это — ксендз.

Заглянув в купе, где сидел Васарис, он как будто не поверил своим глазам.

— Простите, свободно это место? — осторожно спросил он.

Васарис поднял голову, и у ксендза рассеялись все сомнения.

— И верно Людас! — воскликнул он, разведя руками. — А, чтоб тебя! Едва узнал! Ну, наконец-то вернулся! Давай мордалию, расцелую на радостях старого приятеля.

Тут уж и Васарис обрадовался. Ксендз Антанас Мяшкенас действительно был его хорошим знакомым, даже приятелем со времен академии. Тогда Васарису улыбнулось счастье, из Петрограда он поехал в Западную Европу, а Мяшкенас, окончив академию, сразу после войны вернулся в Литву.

Поздоровавшись, приятели принялись наперебой расспрашивать друг друга о событиях последних лет и обо всем, что пришлось пережить за это время. Но ксендз Мяшкенас, с присущей ему живостью, не столько выспрашивал товарища, сколько изливал свои чувства и старался поживописнее описать свои приключения в России после Октябрьской революции и возвращение с эшелоном беженцев. Васарис был доволен словоохотливостью приятеля, так как в купе сидело еще двое пассажиров, и ему не хотелось при них пускаться в откровенности.

— Так как же ты живешь в Литве? Хорошо устроился? Чем занимаешься, где работаешь? — засыпал он вопросами Мяшкенаса, чтобы тот говорил подольше.

— Ничего, неплохо, — самодовольно улыбаясь, ответил Мяшкенас. — Профессорствую в университете, занят по уши, но не жалуюсь. Приятно, знаешь ли, поддерживать контакт с молодежью!

Он продолжал рассказывать о работе, о связанных с нею обязанностях, несколько преувеличивая их значение, чтобы придать себе веса в глазах товарища. И действительно жаловаться на жизнь у Мяшкенаса не было оснований. Преподавал он в университете богословие — науку не первостепенной важности, получал приличное жалованье, особых забот не знал, к тому же общественные условия способствовали его оптимистическому настроению.

В то время Литвой управляла уже второй созыв подряд прошедшая в сейм христианская партия и многие ксендзы занимали ответственные места в государственном аппарате. Профессор Мяшкенас, правда, в правительство не входил, но все же у власти стояли свои люди, и жизнь ему казалась прекрасной, а собственные дела — устроенными.

— Ну, а сам ты как живешь? — спохватился наконец Мяшкенас. — Вижу, что вернулся один, а у нас уж начали поговаривать, будто ты женился на француженке!

Соседи тоже заинтересовались и стали поглядывать на Васариса, а он опять испугался: вдруг из дальнейшего разговора выяснится, кто он такой.

— С чего бы это? — засмеялся Васарис, махнув рукою, — кажется, для таких предположений не было оснований!

— Да и я, признаться, не верил, что ты сделаешь подобную глупость, — согласился Мяшкенас.

Соседи, вероятно, подумали, что ксендз называет глупостью не вообще брак, а лишь женитьбу на француженке, и продолжали прислушиваться к разговору.

— Еще бы. Точно в наше время нет литовок, — подтверждая их мысли, отшучивался Васарис.

Мяшкенас громко расхохотался, и удивленные соседи решили, что этот ксендз вообще противник брака.

— Ишь, какой шутник! — воскликнул он, хлопнув Васариса по колену. — Ну погоди, вот приедешь, мы тебя живо выведем на чистую воду! Нет, расскажи все-таки, где ты столько лет бродяжил? — спросил он, неожиданно проявляя любопытство.

— Не перейти ли нам в вагон-ресторан? — предложил Васарис, — что-нибудь закажем, да там и посвободнее.

— Пива бы я выпил с большим удовольствием!

В ресторане действительно было свободно, и никто им не мешал. Прихлебывая пиво, приятели продолжали разговор. Узнав в общих чертах историю Васариса, Мяшкенас сказал:

— Слухи о твоей женитьбе, конечно, чепуха. Я ни одной минуты не верил им! А вот как с твоим ксендзовством? Из твоего рассказа о последних годах, проведенных в Париже, я вынес неясное впечатление.

— Да ничего, по-старому… — глядя в сторону, ответил Людас.

Ксендз Мяшкенас обрадовался.

— Ну, если по-старому, большего от тебя и не требуется! Понятно, что, живя за границей и занимаясь другим делом, можно и обмирщиться и позабыть, что ты ксендз, но главное — это принцип, установка, как нынче у нас говорят! Остальное придет со временем. Мы тебя сейчас же втянем в католические дела. Ты и оглянуться не успеешь, как из тебя вся твоя ересь выветрится! Ну, за твое здоровье, Людас! — потянулся он чокнуться пивным стаканом.

— Э, какой я общественник, — отнекивался Людас. — Если будет свободное время, стану писать — и все! К общественной деятельности у меня нет склонности.

— Ничего, мы тебя втянем. У меня тоже нет склонности, а вот, работаю. Теперь, видишь ли, такое время, что без этого нельзя. Думаешь, легко нам было одержать победу на выборах в сейм? Ого! Мне и самому не раз приходилось влезать на бочку!

— Я уж не полезу.

— И не надо. Нынче и без нас найдется кому лезть. На то есть студенты. Но работать все равно необходимо. И литературный труд, и знакомства, и личные отношения — все важно. Имей в виду, что если мы на этот раз провалимся и выпустим власть из своих рук, то пиши пропало, не скоро ее получим снова.

Васарис ничего не ответил товарищу, потому что все это было ему чуждо. Глядя в окно, он рассеянно слушал Мяшкенаса. Знакомые места будили воспоминания довоенных лет, ворошили наболевшее прошлое. Вместе с воздухом Литвы, с ее полями и ее людьми к нему понемногу возвращалось какое-то особенное настроение, забытое в последние годы. Разговаривая с Мяшкенасом, он не соглашался с его взглядами, ему претил клерикализм, он смеялся над обособленностью духовенства и все же не мог не ощущать, что сам продолжает оставаться ксендзом и что ксендз Мяшкенас не только его приятель, но и собрат. Странно и тревожно было Людасу сознавать это.