— Pas des bêtises, та chère[154]. Мне сегодня не до шуток…

Баронесса заперлась в своей комнате и больше в этот вечер не выходила. Самолюбие ее было уязвлено. Она ругала себя за то, что, не подумав, написала это письмо, злилась на Васариса, — почему он не послушался и не пришел, когда его пригласили. Улегшись в постель, она решила отомстить ему и проделать с ним еще один опыт.

Известие о приезде баронессы разбудило в Васарисе целую бурю чувств и мыслей. Он точно очнулся после зимней летаргии и нежного весеннего хмеля. Он почувствовал, что вступает в подлинную, увлекательную полосу жизни, в которой его ждет много событий и открытий. Он внимательно огляделся вокруг и стал приводить себя в порядок, словно в ожидании большого праздника или дорогого гостя. Он позвал причетника, который слыл в селе лучшим цирюльником, и велел подстричь на затылке отросшие волосы. Он стал чаще бриться и внимательнее следить за своим платьем, за тем, чтобы подол сутаны не грязнился и не мохрился. Он расставил по порядку книги и окинул критическим взглядом обстановку своих комнат. Имущества у него теперь было больше. Диван, круглый стол, книжная полка, оконные шторы и две картины украшали его первую комнату.

Первые дни по возвращении баронессы он смутно ожидал от нее какой-нибудь вести, какого-нибудь знака. Он не знал, как будет держаться она и как надо держаться самому. Он даже боялся гулять мимо барского парка. Но весточки не было, и спустя некоторое время Васарис решил пойти сам. Однажды после обеда он вышел прогуляться до озерца, чтобы на обратном пути завернуть в усадьбу. Когда он шел мимо парка, из дома доносились звуки фортепьяно.

Возвращаясь с озерца, Васарис уже старался представить себе, какова будет их первая встреча, как вдруг увидел с холма едущих навстречу двух всадников. Он сразу узнал обеих дам. Заранее снял шляпу и с просиявшим лицом ждал их приближения. Он думал, что они непременно остановятся, заговорят с ним и пригласят к себе. Когда дамы подъехали ближе, Васарис даже приподнял руку, готовясь поздороваться. Но баронесса холодно взглянула на ксендза, будто видела его в первый раз, еле заметно кивнула, затем обе дамы стегнули лошадей и, весело рассмеявшись, поскакали своей дорогой.

А Васарис все стоял на месте с застывшей улыбкой на лице и с таким чувством, будто его обдали грязью. В ушах его продолжал звучать веселый смех ускакавших женщин.

Придя домой, он долго не мог опомниться от такого удара, а затем — понять, почему все так произошло. Неужели баронесса настолько его забыла, что даже не узнала? Нет, это невероятно. А если узнала, то, может, он стал ей до того безразличен, что не заслуживает и одного слова? Сердце его восставало, но беспощадный факт не допускал иных объяснений. Васарис целый вечер размышлял о том, сколько горечи испытал в годы семинарии из-за Люце, а теперь, став ксендзом — из-за баронессы. Он думал, что если бы можно было не заводить никаких знакомств с женщинами или любоваться ими издали, как когда-то он любовался Незнакомкой в соборе, — то жизнь его была бы более безоблачной.

Вскоре как-то утром Васарис, как всегда до обедни, пошел исповедовать. Отпустив последнего исповедываемого, он услышал, что кто-то подошел к окошечку. Васарис, не оглядываясь, перекрестился и приложился к нему ухом. Вдруг на Васариса повеяло сильным запахом духов. Его деже в жар бросило от ужасной мысли, пронзившей его мозг. В этот момент он услышал произнесенное по-польски: «Слава Иисусу Христу». Да, это была баронесса. Он ответил: «Во веки веков» и стал ждать, что она будет говорить. С молниеносной быстротой промелькнуло в его голове несколько соображений. В другом конце костела принимает с исповедью ксендз Рамутис, он, конечно, видит баронессу. После богослужения настоятель придет отпевать покойника и тоже увидит ее. А если нет, то Юле расскажет, от ее-то глаз не укроется такая сенсация — баронесса была на исповеди у ксендза Васариса! Но сильнее всего его страшила одна мысль: что ему говорить кающейся, как будет он задавать ей вопросы, как будет поучать и какое наложит на нее покаяние?

Она начала исповедываться, как все другие, но ксендза испугали следующие ее слова:

— У исповеди я была два года тому назад, приобщаться ходила, но покаяния не отбывала.

— Почему? — спросил ксендз, а сам в это время подумал, что два года не исповедоваться — смертный грех и что эта исповедь будет очень долгой и путаной.

— Потому, — ответила кающаяся, — что ксендз велел мне читать по четкам молитвы, а я совершенно не в состоянии пятьдесят раз повторять одни и те же слова.

— Могу я рассказывать свои грехи? — спросила она, после непродолжительного молчания.

— Прошу…

— Отец-духовник, я великая грешница, но не знаю, с чего начать.

— Прошу рассказывать все подряд…

— Во-первых, я должна признаться, что не люблю своего мужа. Он слишком стар для меня и не способен к супружеской жизни. Я не могу быть ему верной, потому что еще молода и не в силах противиться своим желаниям.

Она замолчала, видимо, ожидая вопросов.

— Приходилось ли нарушать супружескую верность? — спросил ксендз.

— Да. Со времени последней исповеди у меня постоянно был любовник.

Ксендз Васарис только по прочитанным романам знал, что означает иметь любовника. Он знал из богословия, что в тех случаях, когда греховный образ жизни продолжается долгое время, необходимо определить характер и число отдельных грехов. Поэтому он снова спросил:

— Как часто случалось грешить?

— Как это? — удивилась баронесса. — Я не понимаю вопроса.

Ксендз пожалел, что спросил ее об этом, но делать было нечего, пришлось объяснить:

— Я хотел спросить, часто ли приходилось грешить плотским грехом с лицом другого пола?

— Разве так необходимо рассказывать это?

— Необходимо.

— Обычно мы встречались два-три раза в неделю. Бывало, что и чаще.

Во время этой беседы Васарис напрягал всю силу воли, стараясь не поддаваться чисто человеческим чувствам и мыслям. Как хорошему знакомому баронессы ему было интересно узнать подробности ее интимной жизни. Как влюбленный, он испытывал чувство просыпающейся ревности и разочарование — оттого, что она оказалась хуже, чем он думал. Но Васарис знал, что, если он сойдет с официальной позиции духовника, все будет испорчено, он сам запутается в опасной казуистике и, чего доброго, его же осмеют. Однако долг исповедника позволял ему задать еще один вопрос, имеющий для него значение, как для знакомого и влюбленного.

— Все это вы делали по своему желанию и сознательно?

— Да, ксендз. Это была самая счастливая пора моей жизни. Я жила точно в прекрасном сне. Я знала, что это грешно, но что значит грех, когда ты счастлива? Лишь когда все прошло, я почувствовала раскаяние. Я знаю из катехизиса, что совершила тяжкий грех, но не чувствовала этого. Я ведь никого не обижала, даже своего мужа. Он обо всем догадался, но был очень корректен. Он не ревнив и предоставляет мне полную свободу. Тем не менее я раскаиваюсь в своем грехе и прошу дать мне разрешение.

Ксендз подумал, что за два года должно набраться и побольше грехов, да и в отношении тех, что она рассказала, следовало еще многое выяснить. Но как к ней подступиться? Ни один вопрос не шел ему на язык, — он боялся попасться в какую-нибудь неведомую ему ловушку или показаться наивным и мелочным. Ксендз ограничился поэтому одним вопросом:

— Больше ничего не вспомните?

— Не знаю, грех ли это: я поцеловала два раза ксендза. Васарис помертвел. Не придумав ничего более внятного, спросил:

— Зачем?

— Он мне очень нравился. Я начала влюбляться в него. О, прошу вас не осуждать меня. Это было очень чистое чувство. Мне кажется, в последнее время оно охраняло меня от худших грехов. Зимой у меня бы опять был любовник, этому благоприятствовала вся обстановка. Но стоило мне вспомнить этого ксендза, и уже не хотелось думать ни о каких любовных связях.