В самые последние годы каста английских кадровых офицеров, известных в простонародье под именем «медных картузов», была разбавлена молодым, более или менее демократически настроенным, вышедшим из среды британской технической интеллигенции офицерством инженерных, танковых и авиационных войск. Английские врачи, адвокаты, писатели, журналисты и даже государственные служащие, отличающиеся высокими заработками и вполне безбедным существованием, целиком срослись с правящим классом, стали его активной составной частью. Английская техническая интеллигенция, находясь, как некое средостение, между рабочими и работодателями, обладает незначительным социальным весом и незавидным экономическим положением. Некоторые из ее наиболее изворотливых представителей выходят «в люди», становятся директорами и совладельцами предприятий. Однако это бывает очень редко. Техническая молодежь обречена тянуть лямку на фабриках и заводах наряду с мастеровыми я рабочими.

Кадровое офицерство встретило «техников» без особого восторга. «Техники» звали кадровых «медными картузами», те именовали их «чумазыми». Недавние выходцы с заводов и шахт были лейбористами по убеждениям, между тем как большинство старых кадровых офицеров поддерживало консерваторов. Разделение шло снизу доверху. Кадровые избрали своим кумиром и вождем фельдмаршала Александера, католика и реакционера, объявив Монтгомери «выдвиженцем толпы»; «техники» поносили Александера и прославляли Монтгомери.

Но это размежевание стало для меня ясным позже, в Нормандии. В первых разговорах с офицерами в Эпингском лесу казалось невозможным отличить лейбористского офицера от «медного картуза»: он имел такое же путаное представление о войне, о фашизме, о мировой политике, как и обычный кадровый офицер вроде капитана Роутса. Заметно было только, что среди «техников» чаще попадались люди, видевшие, что интересы Великобритании лучше обеспечиваются не в борьбе против советского народа, а в союзе с ним.

Почти двое с половиной суток мы отсиживались в Эпингском лесу, прислушиваясь к грохоту самолетов-снарядов и реву зениток. Изредка раздавался крик: «Берегись!» Это означало, что снаряд летит к нам. Все бросались в узкий окоп, наполненный дождевой водой. Снаряды проходили мимо, к городу. Вымазанные глиной, мы возвращались в палатку, кляли немцев, а заодно и наше начальство, которое задерживало нас здесь. Мрачное настроение было рассеяно на другой день сообщением английского радио о сокрушительном ударе Советской Армии по немцам у Витебска.

Вечером того же дня нас погрузили в просторные лондонские автобусы, доставили в порт на Темзе, и ровно в десять часов военный транспорт «С-190» тронулся вниз по течению. Соседи по конвою — королевские гусары, ныне оседлавшие танки, — провожали нас оглушительным криком, швыряли вверх береты, пытались что-то петь. К мосту, который высился в 200 метрах впереди, подошли неправильно, пришлось дать обратный ход. Гусары подняли свист, завопили: «Не в ту сторону движетесь! Прямо вперед!» Словно повинуясь крикам, судно задержалось на полминуты, затем медленно двинулось вперед. Гусары восторженно заорали: «Счастливого пути!», «До скорой встречи в Берлине» Через минуту и их транспорт оторвался от причалов и пошел за нами. В густеющей тьме пароходы тихо пробирались по реке. Отлогие берега быстро исчезали во мраке. К черному небу поднимались едва различимые силуэты редких домов, кое-где сквозь затемненные окна желтыми струйками просачивался свет.

Утро пасмурное, ветреное, застало нас в устье Темзы. Похожее на большой залив, оно отгородилось от моря огромной стальной решеткой. Здесь собрались десятка три-четыре судов. Над ними плавали цинкового цвета баллоны воздушного заграждения. По ту сторону решетки лениво, словно для собственного удовольствия, курсировали эсминцы и истребители, охранявшие нас.

Лишь в полдень конвой тронулся дальше. Одно за другим суда разворачивались в заливе и выходили за ворота. Конвой вытянулся на несколько миль. Справа от нас едва виднелся берег, скрывавший свои очертания за мутной пеленой тумана; между берегом и нами, подобно скворешням, поднимались над водой огневые бетонированные гнезда, охраняющие побережье от непрошеных гостей. Слева, прикрывая нас с моря, вытянулась густая цепочка эсминцев и истребителей. Еще дальше шло несколько крейсеров, которым было приказано провести в полной сохранности наш драгоценный конвой через Дуврский пролив. Я не сказал еще, что с нами шла танковая дивизия. До самых сумерек суда пробовали оружие: палили из орудий, зенитки и ракетные установки усердно плевались огнем и железом в мирные облака.

В сумерках, после ужина на скорую руку, я пошел на корму, где меж легких танков и броневиков расположились бойцы разведывательного бронебатальона. Внимательно разглядев мои корреспондентские погоны, солдаты уселись снова на брезенте, освободив мне место: они всегда охотно встречали корреспондентов. Завязался разговор о войне, о советском наступлении в Белоруссии, сообщение о котором только что передавало радио, о самолетах-снарядах, о возможности немецкого нападения на наш конвой. В последнее почти никто не верил, во всяком случае противника никто не боялся: авиация немцев была занята на Востоке, а их морской флот не мог состязаться с английским.

— За чистое небо над Англией надо благодарить русских, — сказал радист, сидевший справа от меня. — С начала германо-советской войны немцы тут только редкие гости, а не завсегдатаи, как прежде. Помните сентябрь сорокового года? Небо было полно этих проклятых джерри, а солнце целыми днями пряталось за дымовой завесой: горел Лондон, да как еще горел…

Никто не отозвался; лица солдат помрачнели при одном воспоминании о тех днях. Я решил, что настал подходящий момент, чтобы поставить им вопрос, который интересовал меня. Объяснив солдатам, что каждый из нас совершает сейчас своего рода переход через Рубикон (пришлось сделать короткое историческое отступление), я спросил:

— Зачем вы высаживаетесь на европейском континенте?

— Ну, это ясно, — быстро ответил радист, — помочь русским разбить джерри.

— А с какой целью?

Долгое и трудное молчание. За кормой шумела волна. Над нами в облаках появилась большая луна, скользящая прямо вниз. Она то выглядывала, то исчезала, и лунная дорожка на воде то вытягивалась далеко во мрак ночи, то меркла.

— Фу ты, — отозвался, наконец, кто-то за моей спиной, — так просто, а не скажешь.

Молодой капрал пустился в рассуждения о бесчестной алчности немцев, которые не могут найти себе покоя в Европе и портят жизнь мирным людям. Но это не давало ответа на мой вопрос. Шофер бронеавтомобиля, в мирной жизни — молочник, видел цель в отмщении немцам за разрушенные английские города. Штабной писарь, до войны — подручный своего отца в маленьком меховом магазинчике, читавший, как он случайно признался, «Дэйли мейл», полагал, что было бы рискованно следовать совету радиста и «разбивать джерри без остатка». Он находил опасным для Англии остаться один на один с мощной Россией (Францию он безжалостно сбрасывал со счетов).

Замечание писаря задело людей за живое. Радист решительно высказался против антисоветских опасений. Молочник вспоминал, что русские никогда не приносили англичанам вреда, тогда как немецких бед нельзя было обобраться. Капрал считал, что правильнее будет держать в определенных рамках и немцев и русских.

Несколько детализируя вопрос, я спросил, что каждый из них ждет для себя от вторжения в Европу, от победы союзников. Я спросил всех десятерых по очереди. Семеро дали пессимистические ответы. Они, конечно, понимали великое значение победы союзников над немцами: она несла народам благословенный мир, отнятый немцами. Но они вовсе не ожидали, что их социальное и материальное положение улучшится после войны. Наоборот, они опасались, что, возвратясь домой, не найдут даже того, что имели до войны. Бывший чертежник обреченным тоном заявил, что они уже теперь ни на что не годны, кроме как ползать, подобно ящерицам, на животе, стрелять на бегу да падать на землю с необычайным проворством. Дома тем временем подрастет поколение, которое не знает всего этого, но будет уметь чертить, делать хорошие вещи, работать. Молочник не соглашался: после войны он рассчитывал найти даже место шофера автобуса или такси: он ведь приобрел в армии профессию.