Я прикрыл глаза, чтобы заснуть, и увидел, что среди лошадей не оказалось семисаженного рыжего жеребенка, рожденного от пестрой двухвершковой кобылы. Что же, думаю, конокрад украл или волк съел? Стал озираться по сторонам — нигде не видать. Тогда я воткнул свой курык в лед, забрался на него и стал глядеть вокруг. Нет, не видать! Думая, что курык оказался слишком низким, я воткнул в его петлю нож — опять ничего не видно. Тогда я надел на нож ножны, забрался по ним еще выше — нигде не видать моего жеребенка! Воткнул я в конец ножен веревочную камчу, снова забрался на самую⁴"макушку, опять не видать нигде жеребенка! Что же, думаю, теперь делать? Тут меня еще раз осенила счастливая мысль, у меня была с собой иголка, которую я всегда носил под языком, о ней-то я и вспомнил.

Я воткнул ее в рукоять камчи, снова забрался на самую ее верхушку, но опять ничего не увидел. Тогда в отчаянии я вынул глаза, поднял их в руках над головой, осмотрел ими всю степь — ничего нет! Не зная, что делать, я обратился за советом к своему курыку. Курык, чтоб ему пусто было, начал поносить меня. Что же, как бы ты думал, сказал он мне, ругаясь вовсю? «Если ты не дохлая собака, то вместо того, чтобы глазеть на землю, закрыл бы ты глаза покрепче и взглянул бы на небо»,— вот что сказал мне мой курык. Я возразил ему: «Ой, ой, разве ты не видишь, что все небо покрыто тучами?» Он еще пуще разозлился и закричал: «Эх ты, дурень, разве у тебя нет рук? Отодвинь часть туч в одну сторону, часть в другую!» Подумал я над его словами и понял, что курык мой правду говорит. Я бросил вниз ненужные мне теперь глаза, протянул руку и раздвинул тучи, потом зажмурился и взглянул на небо. О чудо, что же нужно, больше? Я увидел своего рыжего жеребенка: взобравшись на веточку высокого дерева и там же ожеребившись, он стоял себе преспокойно у самой Полярной звезды, кормя молоком сына, который находился у Венеры, у склона горы Кап. Я так обрадовался, будто жена родила мне сына и, не мешкая, тут же бросился в море, отделявшее меня от моего жеребца, сделав из своего курьжа лодку, а из ножа — весло. Но не тут-то было! Почему-то я стал тонуть. Тогда я сделал из ножа лодку, а из курыка весло и таким образом в одно мгновенье пронесся через море.

Добравшись до жеребца и рожденного им жеребенка и боясь, что они опять убегут, я привязал жеребца к хвосту жеребенка, а жеребенка к хвосту жеребца, переплыл море и пустил их пастись на лед. Тут я увидел на льду, что под невыросшим еще старым раскидистым тростником лежал неродившийся жирный заяц. Я тотчас схватил свой лук и пустил в зайца стрелу, но она отскочила от его меха. Тогда я сбегал за стрелой, принес ее обратно, перевернул тупым концом и вновь ее пустил. Стрела прошла теперь зайца насквозь.

Затем я привязал свою лошадь к торчавшему изо льда столбику и начал собирать кизяк в полы халата, чтобы поджарить зайца. Вдруг гляжу: лошадь моя, закрыв от испуга глаза хвостом, бьется на привязи,, как бешеная. Свалив в кучу собранный кизяк, я побежал было к лошади, но кизяк вдруг сделал — фрр... и разлетелся в разные стороны: оказывается, я насбирал на льду перепелок, приняв их за кизяк! Осмотрев лошадь, я понял, что по ошибке привязал лошадь к шее белого лебедя. Испугавшись взмаха крыльев, лошадь бесилась и брыкалась. Я вытащил свою иголку и, не имея под рукой молотка, вбил иголку в лед своей головой, привязал коня к иголке и получил наконец возможность отдохнуть. Собрался было прирезать пойманного зайца, но в ножнах не оказалось ножа. Эх, думаю, где же он запропал? Думал, думал, три дня и три ночи думал, наконец вспомнил: ведь я же сам воткнул его в конец курыка, он там и остался! Лень мне было съездить за ним, я вытащил один из передних зубов и стал им резать зайца. Я всегда славился как хороший резник и, применив все свое искусство, я закончил резку зайца за каких-нибудь пять дней. Высушил мясо, засолил его песком, а одну ляжку зайца положил в котел, чтобы натопить себе сала. Но сало все время вытекало из котла. Тогда я выкинул целый котел, веял дырявый, и что же получилось, таксыр? Когда-нибудь вы видали такую штуку? Ни одной капли сала не вытекло, и набралось его столько, что я наполнил им кишки верблюда, кишки вола и кишки самого зайца, и еще осталось пудов шесть.

Видя, что сала мне не хватит и на завтрак, я подумал: «Лучше я смажу им свои сапоги, все-таки польза». Но сала едва хватило на пятки одного сапога, голенище его осталось несмазанным. И другой сапог тоже остался без смазки.

«Храбрец своим трудом должен хоть раз насытиться»,— говорит пословица. Я взял в руки кусок мяса и, дождавшись, когда он поджарился на солнце, потянул его ко рту. Вот так штука! Моего рта не оказалось почему-то на месте! От испуга сердце у меня похолодело: ойбой, где же мой рот? Я стал водить рукой по лицу, отыскивая его. Что же оказалось? Недоставало не только рта: всей головы не оказалось на моей шее. Ой, таксыр! До сих пор я трясусь, вспоминая свой тогдашний испуг.

«Эх- эх, как же я буду жить без головы?» — задумался я, схватившись за затылок. В это время кто-то дотронулся до моего плеча: «Маке! Не знаете ли вы, чья это голова?» Всмотревшись, я увидел, что голова моя и что принес мне ее мой собственный сын, тот самый, который родился ровно двадцать шесть лет спустя. «Светик мой, где ты ее нашел?» — спросил я. Мой сын ответил: «Она лежала там, где ты разбивал лед, я сразу узнал, что она твоя, потому и принес сюда». Ой, таксыр! До сих пор я смеюсь, вспоминая свою тогдашнюю радость.

Голова моя оказалась сильно утомленной от долгой бессонницы, и, пристроив ее на место, я улегся, постлав себе постель изо льда и покрывшись снегом. Согревшись, я заснул как убитый. Около середины ночи я проснулся от сильного шума и возни. Испугавшись, я стал озираться — и что же оказалось? Мои сапоги дрались и были все в крови. «Эй, батыры, что с вами?» — спросил я. Оставшийся без смазки сапог слезливо ответил: «Этот жадюга выпил все сало, а я не попробовал его!»

Второй возражает: «Разве ты достоин сала, ничтожный?» Я рассердился, щелкнув пальцами по лбу того и другого и, раставив их в разные стороны, опять улегся спать.

Проснувшись утром, я увидел, что оставшийся без смазки сапог, разобиженный, удрал ночью — чтоб ему ослепнуть! «Ах ты, стервец!» — крикнул я и, всунув обе ноги в оставшийся сапог, пустился в погоню по следу убежавшего сапога. Месяц иду, другой иду... От тоски по убежавшему сапогу умерла оставшаяся дома жена.

В один из дней я добрел до садовника, который, вын растив дыню на затылке вола, сидел и варил эту дыню. Когда она сварилась, он протянул ее мне и сказал: «Светик мой, у тебя есть нож, разрежь ее и кушай на здоровье!» Я вытащил свой нож и вонзил его в дыню. Но лезвие выпало из рукоятки и провалилось внутрь дыни... Эх,— думаю,— правду говорят, что кому не повезет, того собака и на верблюде укусит! Вот все время мне не везло, нож этот с малых лет всегда и везде был со мною, как же я мог оставить его внутри дыни?» Раздевшись, я нырйул внутрь дыни и начал разыскивать свой нож — искал в горах, искал в песках, искал в долине, выбился совсем из сил. Наконец я повстречал такого же неудачника, как и я, который бродил, отыскивая свою потерю. Я стал было расспрашивать его, не видел ли он моего ножа, описав ему подробно его масть, вид, тавро, походку и кличку. Чтоб ему пусто было! Он ни с того ни с сего взял да плюнул мне в лицо. «Что с тобой, взбесился ты, что ли?» — напустился я на него. Но он тоже оказался горячим и грозно мне крикнул: «Я в течение нескольких месяцев, загнав нескольких коней, ищу в этой дыне целый табун моих пропавших лошадей. Ты же ищешь какой-то четырехвершковый, ничего не стоящий нож да еще расспрашиваешь!» Я был сильно разгневан его словами и вступил с ним в жестокую драку. Оба мы оказались в крови, ни одного волоска не осталось в бороде у обоих.

Наконец и я и он сильно утомились, выбились из сил и, прекратив драку, взяли один у другого по понюшке табаку, понюхали и разошлись восвояси.

В поисках ножа я набрел на большое сборище по случаю чьих-то поминок. «Вот, думаю, хорошо угодил; тут-то я поспрашиваю народ и о своем пропавшем сапоге и