Вечером в день отъезда архиерея был получен указ, которым строжайше предписывалось матери Феофании немедленно прибыть в Петербург.

Невозможно описать горя Феофании и общего смятения, плача и рыданий, поднявшихся в монастыре. В эти последние дни открылись многие благодеяния матерей Феофании и Варсонофии: как, под видом посылок из дому, посылали они гостинцы новоначальным, скучавшим по дому. Припомнили, как по весне келейницы увидели на чердаке, что в беличьей шубке матери Феофании поселился рой пчел и из рукава устроили улей. Все припомнили, каждую вещь Феофании оплакали.

Феофания еле могла собрать деньги на проезд. С нею ехали Варсонофия и еще две монахини. Никто не спал в ночь перед отъездом. Когда в последний раз простясь земным поклоном с сестрами, мать Феофания села в экипаж и скрылась из глаз, сестрам казалось, что солнце померкло. Схимница Маврикия от горя согнулась и состарилась; она не могла выйти на провожанье сестры, ради которой оставила мир и с которою расставалась на веки. Игумению держали под руки; от потрясения у нее иссякли слезы; она почернела от глубокой гнетущей скорби.

Так провожал сокровище свое Горицкий монастырь, принявший около тридцати лет назад молодую, богатую и знатную женщину, уезжавшую теперь, по чужой воле, смиренною, убогою старицею. И в те годы, когда время было думать об успокоении в обители, ставшей ей родною — вышла она во всеоружии света в холодный, безответный и гордый город. В такие годы подняла она на плечи тяжелый крест, и несла его до конца, сгибаясь, но не падая никогда под невыносимым почти бременем — и доказала она, что может совершить во славу Божию беззаветная вера и горячая ревность.

Приехав в Петербург, мать Феофания с Горицкими сестрами остановилась в пустой квартире своего брата. Деньги все вышли, и они питались сухарями с чаем.

Явившись к митрополиту, мать Феофания слезно умоляла отпустить ее; митрополит же увещевал ее претерпеть до конца, приказал выписать двадцать монахинь из Горицкого монастыря и переселиться в казенный дом, на Васильевском острове, у церкви Благовещенья, при которой монастырь должен был устроиться. Не считая себя в силах понести такое иго, мать Феофания написала о всех обстоятельствах старцам-подвижникам в разных концах России, — но отовсюду получила один и тот же ответ — принять назначение, как волю Божию.

Переехав в большой четырехэтажный дом, пришлось терпеть нищету — в доме не было решительно ничего — ни мебели, ни припасов. Не на что было купить дров для варки пищи; в мелочной лавке брали в долг. Все четыре монахини были слабого здоровья, а прислуги не было. Одна добрая женщина вызвалась помочь трудами. Впоследствии мать Феофания говорила: "Никогда не забуду, что в богатом Петербурге первая монастырю оказала помощь и благодеяние бедная женщина".

Между тем, после трехнедельного плавания на лодке, прибыли двадцать выписанных из Горицы монахинь, и, увидя, на что они приехали, подняли такой плач, что мать Феофания не знала, как их утешить. Наконец, приехал митрополит взглянуть на учреждаемый монастырь, и, увидев положение сестер, умилился и прослезился. Он расспросил их о всем нужном, и прислал для каждой кровать, комод, шкаф, столик, стул, тюфяк и белое шерстяное одеяло, что казалось сестрам роскошью; кроме того прислал воз муки, рыбы, постного масла, меда и посуды; хотел прислать зеркала; мать Феофания сказала на это: "Владыка, зеркала нам не нужны. Не пожалуете ли нам вместо них корову? сестер нечем кормить, так хоть молочком когда потешить". С тех пор престарелый митрополит приезжал часто и наставлял сестер, называя себя благочинным монастыря.

28 октября было назначено поставление матери Феофании во игумении. Служил митрополит, на клиросе пели шесть монахинь, из коих две новые, и пели умилительно, так что молящиеся пришли в восторженное состояние. С великим благоговением, точно возносясь умом к небу, стояла матушка, с трепетом ожидая принять власть — вести и отдать отчет Богу за вверенное стадо. Когда, по выходе с Евангелием, иподиаконы взяли ее под руки, у нее из глаз, как крупные жемчужины, полились слезы на грудь, и когда была прочитана молитва рукоположения, ее лицо просветилось.

С тех пор и начинается существование Петербургского женского монастыря, который был матерью Феофаниею поставлен на строгих началах общежития. Для матери Феофании началась трудовая вдвойне жизнь; сохраняя обязанности инокини, она должна была управлять, изыскивать средства к жизни, сноситься со всеми ведомствами, за всех отвечать и руководить внешним и духовным бытом сестер.

Штат сестер был определен в 70 человек, и на каждую отпускалось казною 20 руб. в год ассигнациями. Земель, как у загородных монастырей, которые могут стоять и собирать хлеб, не было. Были некоторые доходы от церковных домов и продажи рукоделий; остальное надо было сбирать милостынею. Монахиням было тяжело, что прихожане церкви Благовещения были раздражены тем, что приходится расстаться с родным храмом; некоторые даже уносили к себе домой пожертвованные раньше иконы; в первое время на монахинь иные показывали пальцами. Все это их очень смущало.

Большое утешение послал Бог монастырю в лице престарелого священника Василия Дубягского, который, по личному выбору митрополита, из села был назначен духовником сестер. Полный благоговения, усердия и теплой веры, он был живым примером для сестер. В продолжение девяти лет неопустительно и ежедневно совершал он все службы; войдя в алтарь в четыре часа, к заутрене, часто выходил он из него после поздней обедни; он имел особую ревность о поминовении покойников, и служивал панихиды и молебны один; его незлобие и смирение изумляли окружающих. Исповедь у него оставляла неотразимое впечатление. Он скончался прекрасною смертью в Великий четверг, за час до того исповедовав, лежа на смертном одре, одну духовную дочь.

При приеме новых сестер мать Феофания соблюдала большую осторожность. Особенно огорчали ее те, которые приходили проситься с рекомендательными письмами знатных лиц. Всем, вообще, она объясняла тяжесть монастырской жизни, трудность отсечения воли, и тем предохраняла от необдуманного шага тех, которые идут в монастырь не по влечению, а чтобы скрыться от приключившейся неудачи, или найти бездеятельность и покой, а потом, не вынося подвижнической жизни, выходят и клевещут на монастырь. Особенно опасалась она за дворянок, по опыту зная все трудности, и говорила, что дворянство надо оставлять за воротами, и, хотя бы средства были, — трудиться наравне с другими. Вступавших сестер матушка помещала под начало опытным.

От всех мать Феофания требовала чинности, точного положения крестного знамени, неспешного и благообразного отправления службы, пения и чтения. Еженедельно в воскресенье, за час до обедни, все сестры собирались в церковь, и игумения, прочтя канон Св. Троице и акафист Иисусу Христу, говорила сестрам наставления о монашеском житии. Заливаясь слезами, она кланялась им в ноги, умоляя жить хорошо, наставляла и по одиночке, в своей келлии. В церковь мать Феофания приходила первая, уходя после всех.

Обиход монастыря был налажен; стали уже появляться некоторые пожертвования, как вдруг разнесся слух, что монастырь переносят на другое место. От огорчения мать Феофания заболела, но должна была ехать к Московской заставе, осмотреть назначенное место. То был пустырь, состоявший из песков и болота, небольшого овсяного поля и рощицы; жилищ не было; а место это служило притоном мошенников и праздношатающихся. Между тем, не назначая никаких средств, сюда велено было перенести монастырь.

В это тяжелое время совершенно невозможных, по человечеству, обстоятельств, скончалась благотворительница монастыря, графиня Орлова-Чесменская, на щедрую помощь которой, при жизни ее, можно бы было опереться — оставив монастырю лишь неприкосновенный небольшой капитал, 10,000 р. В то же время, поручив обитель заступлению Царицы Небесной, скончался митрополит Антоний.