Потом пришла зима, но на удивление мягкая. Для обогрева спальни и кухни вполне хватало электрокаминов. На время репетиций она включала в зале со сценой два тепловентилятора, и через десять минут там уже было нормально. Она упражнялась. Конечно, она сама заметила, что музыка опережает ее, что необходимо уменьшить размах, смягчить прыжок, добиться большей плавности.
Когда тебе за шестьдесят, трудно ждать от себя былой стремительности, былой легкости, пусть даже весишь ты столько же, сколько прежде.
«Дорогой папочка, мне хотелось бы подарить Вам что-нибудь на день рождения, но я, правда, не знаю что. В самом деле, странно, что оба мы уже немолоды — мы одинаково движемся вперед во времени. Можно сказать, идем плечо к плечу. Вместе. Вам сейчас должно исполниться 90 лет, а мне через месяц — 64. Я всегда помню, что нас разделяют 26 лет, и желаю себе быть в такой же хорошей форме, в какой, надеюсь, пребываете и Вы. Мы так давно не виделись! Почти тридцать пять лет…»
Разумеется, это письмо она тоже не дописала. Оно присоединилось к остальным и умолкло на полуслове в кожаном чемодане.
В декабре она подготовила выступление к Рождеству. Она собиралась танцевать отрывки из «Щелкунчика» и репетировала без устали по несколько часов в день. Написала приглашения и разослала по почте — бросила в почтовый ящик в городке. Отправила приглашение и войту, и в городскую управу, и аптекарше, у которой покупала свои кремы, и в педагогическое общество. Ну что ж, пришли только четыре человека — фермер с женой и две старушки, седые и дряхлые, согнутые в три погибели, стосковавшиеся по радости движения. Остальные… Возможно, боялись, что во время танца она упадет, переломится, словно тростинка, и они окажутся свидетелями чего-то неприятного. Кому же такое понравится!
В тот вечер она позволила себе поплакать. Лежала на спине, и слезы впитывались в ее иссохшую, как пустыня, кожу — ни единая капля не стекла на простыню.
На Рождество она получила несколько поздравительных открыток, в том числе от мужа или партнера, или кто он там был — этот тип, щеголявший в красных рубашках.
Когда в феврале деревню на две недели замело снегом, она забросила репетиции и целыми днями сидела съежившись на кровати, глядя в окно на однообразный заснеженный пейзаж. Через неделю кто-то постучался в дверь. Это был фермер из деревни, который со злостью спросил: она вообще живая, или как? «Не подаете никаких признаков жизни, следов перед домом нет. Дым из трубы не идет. Это еще что за новости? Так не делают. Я еду на санях в город, что вам привезти?» Она сказала: виноград, оливковое масло, побольше салата и помидоры. Он пожал плечами и к вечеру принес пластиковый пакет с буханкой хлеба, мешочком квашеной капусты, салями и шоколадом. Как выяснилось, она все это съела. Теперь он приходил каждый день и растапливал ей большую облицованную кафелем печь, обогревавшую весь первый этаж. Говорил, что зимой надо есть бигос и непременно выпивать стопочку водки. По нему было видно, что сам он именно так и поступает.
«Любимый папочка, знаете ли Вы, как себя чувствует человек, которого не любят? Ему кажется, что все, что бы он ни сделал, плохо, и даже когда он вообще перестает что-либо делать, это тоже плохо. Все в нем никуда не годное. Он — обрывок ткани, клочок бумаги, брошенный на землю. Такому человеку не познать покоя. Он будет всячески стремиться стать достойным любви, но никогда не достигнет цели. Возможно, из таких, нелюбимых, и получаются те, кто стремится к совершенству, ведь их никогда не удовлетворит никакой результат; они будут работать, как вол, и ничего не добьются, не получат награды. Сизифы и те бедолаги, что носят воду в решете».
Когда снег слегка подтаял и дорога вновь стала проезжей, она отправилась с фермером в город и накупила красок и кистей. Банки, баночки, тюбики, тубы. «Вижу, ремонт затеяли, — ухмыльнулся фермер, — но вы меня послушайте: не стоит оно того, хибара эта все равно скоро развалится, только деньги впустую потратите». Она сказала, что устроит следующее выступление на Пасху. На этот раз — нечто новенькое, но он улыбнулся как-то грустно и ничего не ответил.
Теперь она целые дни проводила в зале со сценой и рисовала; в деревню неслась музыка — она постоянно заводила граммофон, — тоскливая, как по радио. В мелодию вплеталось карканье галок и ворон, которые в том году облюбовали деревья в заброшенном парке. После обеда она нагревала воду и отмывалась от краски — лишь для того, чтобы на следующий день перепачкаться снова. Потом заваривала травы и писала свои письма.
Из старых столов, которых полно было на веранде, она соорудила самые настоящие строительные леса. В пластиковых ведерках разводила краски, в стеклянных банках смешивала разные цвета. Когда в марте стало теплее — некоторые дни были почти весенние, — открывала настежь окно, и тогда было слышно, что она даже напевает себе под нос. Если она выбиралась в город на почту или в банк, покупала себе бутылку вина. Каждый день был похож на предыдущий, только природа выбивалась из этого повторяющегося, монотонного ритма: мороз отступил, и огромные массы влажного воздуха неподвижно висели над деревней. Кора деревьев сделалась гладкой, сверкающей, запах прели невидимым облаком окружал прошлогодние листья. В конце месяца в парке распустились подснежники.
Когда перед самой Пасхой, которая в тот год пришлась на начало апреля, она разослала всей деревне очередные приглашения, фермер ходил из дома в дом и говорил людям, чтобы пришли, чтобы были милосердны, какие-то два часа их не спасут, а ей будет приятно, она ж ведь всю зиму готовилась, и вообще женщина она неплохая, может, тронутая малость, но безвредная, потому как никому ничего дурного не делает, только танцует. В результате в Светлое воскресенье, после обильных обедов, на концерт пришли девять местных плюс трое гостей из города. Они робко вступали в темный зал, следуя стрелкам, нарисованным на стенах. В полумраке под аккомпанемент тихой музыки занимали места. Потом вспыхнул свет, и им почудилось, что они в настоящем театре, какой показывают в кино, — с залом, балконом и ложами, почудилось даже, будто они слышат гул сотен людских голосов. Это был уже не тот унылый обшарпанный зал, что прежде. Теперь стены были сплошь покрыты рядами лиц: лица, лица — от пола до потолка. В ложе справа даже виднелись головы, увенчанные коронами, у кого-то через грудь была перекинута пурпурная президентская лента. Дамские шляпки, мужские цилиндры; и просто обычные лица. Публика в зале была нарисована небрежно — все одинаковые, зато те, что сидели в ложах, отличались друг от друга, и, приглядевшись внимательно, можно было узнать белокурые волосы Мэрилин Монро и характерную прическу Элвиса. О! — и вот уже все, радуясь, указывают соседям на усатое лицо маршала Пилсудского, а может, Леха Валенсы. Были на стенах лица смуглые и бородатые, круглые и вытянутые. Были старики и дети. В дальних рядах все лица делались похожими, а потом превращались в пятна с парой точек да двумя прямыми линиями — нос и губы. Но ничего. Фермер, глядя на все это, громко смеялся. «От, мать ее, талантливая», — сказал он. И ребеночек смеялся, а потом разревелся, наверное, потому, что в маленькой детской головке не умещалось такое разнообразие, такое множество лиц. Когда грянула музыка, в зале радостно зааплодировали, а она, женщина в белой кисее, кланялась с благодарностью, и было совершенно непонятно, сколько ей лет. Она танцевала с необычайной легкостью, и теперь ей доверяли: знали, что она не доставит никаких неприятностей — не упадет, не рассыплется в прах, не улетит внезапно в воздух, уносимая кисеей, как воздушный шарик. Музыка имитировала жужжание насекомых, и она действительно превращалась то в букашку, то в пчелу, руки ее трепетали, а диковинная двойная диадема в волосах создавала впечатление, будто у нее там огромные глаза. Ах, как же всем это понравилось! Ее даже вызывали на бис.
На следующий день о картинах на стенах знал уже весь городок, вскоре узнала вся округа, а на долгие майские выходные несколько человек приехали специально, чтобы на нее посмотреть. Она была вежлива, но непреклонна — оставьте свой адрес, и вы получите приглашение на спектакль.
