— Я как раз сейчас это разучиваю.
Но В. больше понравились песни. Она поставила их сразу, как только вернулась домой. Заспанные близнецы смотрели на нее из своих кроваток. Фруктовый йогурт. Песочное печенье, влажные крошки которого она потом собирала с ковра.
— Sposa son disprezzata, — пела та.
А вечером они помахали друг дружке — одна с балкона, другая садясь в машину.
С тех пор В. ждала ее каждый вечер. Концерты заканчивались поздно, и затем, по рассказам самой певицы, она еще отправлялась с друзьями выпить бокал вина — не ужинать ведь в такое время. Поэтому она только пила вино, но посиделки затягивались иногда до полуночи, если не позже. В. уже лежала в постели, рядом с мужем, которому наверняка снился дом с большой столовой, но то и дело выходила на цыпочках в коридор и прислушивалась к звукам, доносящимся с лестничной клетки. Несколько раз ей удалось уловить момент возвращения певицы. Лифт, скрежет дверей лифта, тихое позвякивание доставаемых из сумочки ключей, их нестройное бренчание в ладони, а потом в замке. Щелчок — дверь едва слышно открывается, затем несколько секунд тишины. Дверь захлопывается. Иногда эти звуки перемежались мужским голосом. Приглушенный смех перед тем, как дверь закроется. И полная тишина. Искушение отогнуть ковер и приложить ухо к полу.
Она выучила ее партию наизусть, пела про себя вместе с ней, и та словно отзывалась ее голосом. Как будто извлекала мелодию из груди В. Когда она забывалась, занимаясь каким-нибудь делом — гладила белье, мыла ванну, — то начинала слышать собственный голос, но он только искажал звуки, расплющивал их, превращая в хрип. Она, неприятно удивленная, замолкала. Это я пела, — думала она.
— Спой для меня, — попросила она однажды, принеся на тарелке, прикрытой фольгой, фаршированные баклажаны. Как пожертвование.
Эта идея певице, похоже, показалась забавной. Ее голос поплыл в воздухе, сначала тихий, нежный, бархатный, потом все более решительный. Тогда В. мельком бросила взгляд на ее неприкрытое декольте, на прозрачную, слегка веснушчатую кожу, едва заметные морщинки на груди, тончайшую оболочку, под которой в темных влажных лабиринтах тела течет особая, насыщенная жизнь звуков. А когда певица прикрыла глаза и исчезла под плывущими из уст звуками, В. показалось, что она увидела ее сердце — большое, массивное; кусок мяса, отмеряющий время и ритм. Мышца, полная сил и вместе с тем хрупкая; как будто эта мощная пульсация, эти уверенные в себе спазмы возникали из дрожания, трепета, непрестанного сердцебиения, скорее из умирания, чем из жизни. В. казалось, что она раскрыла тайну и, когда певица откроет глаза, не в состоянии будет это знание скрыть. Она предпочла бы не знать правды, предпочла бы отвернуться, посмотреть на что-то гладкое, простое, а лучше всего искусственное — столешницу, батарею с ее четкой, ритмичной конкретикой. Она обнаружила, что поет тело, поют мышцы, напряженные, подрагивающие части тела, расположенные в извечном порядке в телесных глубинах, специальным образом устроенная гортань, генетически спроектированное пространство, мясистые свистки. Сердце — стыдливый, интимный сгусток материи, перегоняющий кровь. Глубины тела, волшебный бархат тайны, будоражащие прикосновения, касания кончиком пальца того, чего нельзя коснуться — упругих артерий, полных жизни неподатливых хрящей, подвижных закоулков; осознание хрупкости чуда. И, непонятно почему, очевидный факт существования у певицы сердца, факт неопровержимой телесности, был трогателен и в то же время невыносим. Мысль о любого рода боли, которая могла бы нарушить работу этого метронома под веснушчатой кожей, заставила В. страдать. На глаза набежали слезы, и она попыталась их скрыть, часто заморгав. Она будет оберегать это сердце, спрячет его от других, закопает в саду на окраине города, чтобы ничто никогда не могло его коснуться. Она станет его хранительницей. Так лихорадочно думала В., сознавая, что все это абсолютная чушь. Виновата музыка. Как может человек жить без сердца?
Немного наклонившись вперед и не скрывая напряжения, та заканчивала петь. Сдвинула брови, и из ее уст поплыли тихие шелковистые звуки. Словно округляя их, поднесла к губам ладони. Мелодия незаметно слилась с тишиной. Певица замерла, открыла глаза и широко улыбнулась. Затем, помыв тарелку из-под баклажанов, у двери отдала ее соседке.
Теперь вместо кино В. тащила мужа в оперу. Оба чувствовали себя там на месте. Она смотрела на певицу издалека, но тем не менее та, в своих драпированных платьях и с ярким гримом, превращавшим лицо в созвездие глаз, бровей и губ, абсолютно независимых, как на маске, пятен, выглядела крупней и выше. Ее голос расхищали чужие, обратившиеся в слух, лица людей, он превращался в газетное слово, предназначенное многим, а значит, по сути, никому.
После спектакля они, по обыкновению, сидели в турецкой закусочной, а потом на машине ехали по засыпающим улицам домой. В. снова прислушивалась к звуку лифта.
На следующий день она отгибала угол ковра, чтобы слушать. Пол был лучше оперы. Она уже различала слова: «Teseo mio ben! Ove sei? Ove sei tu?» или печальное «Ah, di vederti, о caro, gia mi stringe il desio». Образ женщины, страдающей на берегу моря. Иногда казалось, что этажом ниже нет никакой квартиры. Что там только скалистое побережье и корабли, украдкой покидающие гавань. Что там светит яркое солнце и от шума моря кружится голова. Но когда певица открывала перед В. дверь, вид у нее был обычный — статная женщина в серой хлопчатобумажной блузке. По полу разбросаны бумаги.
— Я принесла тебе блинчики с шпинатом, — говорила В., но в глазах читалась просьба: спой мне. Покажи, как ты поешь. Как так получается, что ты поешь? Почему ты поешь, а я нет? Откуда берется твой голос? Почему я так не могу, почему я мертвая, а ты живешь?
Та ела и рассказывала о премьере «Ариадны». Что ей уже шьют платье — белоснежную тунику, перехваченную под грудью золотой лентой. Что волосы будут заколоты по-гречески, высоко, все в мелких кудряшках, как у каменных богинь. Что на руках будут медные браслеты. И неверный Тесей будет бросать ее десятки, а может, и сотни раз. Меч его замаран кровью Минотавра, лабиринт осквернен. А потом все вернется к исходной точке — они будут жить на ярко освещенной сцене, всякий раз забывая о том, что уже произошло, и то, что должно произойти, будет происходить само по себе, катиться по кругу, без всяких усилий, не суля перемен. А они, словно подчиняясь взмахам волшебной палочки, будут сбегать тайком, исчезать, пропадать, не сказав ни слова. И скоро Ариадна отправится на гастроли по большим городам и будет выступать на еще больших сценах, чтобы мужчина с окровавленным мечом бросал ее каждый вечер.
— Конечно, спою.
Она поставила кассету с аккомпанементом и, сидя на диване, за чашкой чая, запела арию, но потом, на форте, встала и, пройдясь по комнате, подняла руки. Ее голос завибрировал, проколов все вокруг крохотными иголочками. Она прикрыла глаза, и голос стал матовым, мягким, как будто превратился в прикосновение и пушистой метелочкой смахивал со всех предметов невидимую пыль тишины. В. видела, как напрягались мышцы шеи, как поднимается и опускается грудь (веснушчатая тонкая кожа), а дыхание размеренно управляет голосом, и тогда В. почти в отчаянии поняла, что никогда не постигнет этого дурманящего союза кожи, сердца, мышц и голоса. Что между одним и другим, между голосом и всем тем, что не относится к телу, зияет огромная пропасть. Прореха в существовании. Что это две разные действительности, которые встречаются только в такие мгновения. Они никогда не смогут слиться воедино или переплестись, и даже соприкоснуться не смогут, поскольку между ними нет ни малейшего сходства, их натуры противоположны, огонь и вода, материя и антиматерия. И если кому-то хоть раз доведется стать свидетелем попытки их сближения, в тот же миг все окрасится тоской, как будто невозможность этого единения уже предопределена. Она чувствовала, что женщина, которая сейчас поет с закрытыми глазами, немного отклонившись назад, тоже должна страдать из-за этого — маленькая морщинка между бровей, параллельные складки на шее. Все отделено друг от друга, замкнуто в себе, так же, как и они обе. На разных полюсах земли.
