С утра эта идея показалась ей нелепой. Иоганн обнял ее за талию и поцеловал в губы, когда она спустилась к завтраку. Через час к детям должен был прийти учитель музыки. Когда она срезала верхушку яйца всмятку, вид собственных пальцев, каких-то тонких и сухих, будто никогда ей не принадлежавших, на мгновение пробудил в ней жалость. Тогда неожиданно для самой себя она сказала, что хочет на несколько дней поехать к отцу в Данциг[11]. Муж вытер рот салфеткой, он не выглядел удивленным. Плавно отодвинулся от стола и закурил сигару. Она попросила прислугу открыть окно. С улицы в столовую ворвался шум пролеток и конок. Следом, пошевелив занавески, приплыл мягкий бархатный запах цветущей перед домом сирени.
Соломенная шляпка в коробке, темная креп-жоржетовая юбка, белая блузка с оборками на груди, кружевной зонтик. Кожаный саквояж и чемоданчик. Ботиночки на пуговках. Флакончик духов в складках шелкового белья. Запасные перчатки. Вот и весь багаж. На вокзале в Данциге она покупает билет до Алленштайна и просиживает три часа в кафе. В привокзальном туалете с удивлением встречает свое отражение в зеркале — ей казалось, она моложе. В купе, достав из сумочки старый номер «Нойе дойче рундшау» с его рассказом, пытается читать. Когда-то она знала все рассказы почти наизусть, сейчас понимает, что забыла целые фрагменты.
Свершается маленькое чудо — Алленштайн и Венеция дополняют друг друга. Спустя десять лет они вдруг слились в одно целое, стали осью какой-то части ее жизни. Север и юг. Сухое и влажное. Во времени и вне времени. Взгляд в будущее, возвращение в прошлое. Противоположности встретились.
Впервые она увидела его на пляже. Он был в чем-то светлом и в шляпе. Запомнился ей — но ведь она почти всегда запоминала однажды увиденных людей. Там, на пляже, он был рассеян, по-детски непосредственен. Потом, когда их друг другу представили, показался ей человеком в маске. «Я — писатель», — отрекомендовался он, но это не произвело на нее впечатления. Он чувствовал себя неловко. Отводил взгляд. Она помнит, что кто-то из общих знакомых, уже слегка захмелевший, сказал о нем «осёл». Когда она впервые увидела его ванную в отеле, уже после всего, у нее было ощущение, что только сейчас она узнала, какой он на самом деле. Даже не ночь близости, не поспешное, хоть и преисполненное страсти, познавание тела позволили ей разгадать его, но именно ванная комната в отеле. Его полотенце, перекинутое через край ванны, приборы для бритья, помазок, помазок с потрескавшейся от воды ручкой, деревянная мыльница. Неподвижные создания, свидетели существования человеческого тела. Прикасаясь к его вещам, когда он еще спал, а может, уже проснулся и ждал ее (утреннее смущение после ночи любви), она вдруг разволновалась. Чуть не прислонилась головой к холодному зеркалу и не заплакала от волнения. Она всегда вспоминала тот момент — это, наверное, было началом любви. Разве любовь, в сущности, не познание? Не потому ли люди так тянутся друг к другу — не ради телесного наслаждения, но чтобы сблизиться насколько возможно? Исследование закоулков тела, прорыв через все границы, стремление в глубь, желание проникнуть в чужую душу.
Вокзал в Алленштайне оказался меньше, чем она думала. На какой-то миг ее охватила паника — пальцы машинально сжали холодный поручень у ступенек вагона. Но когда пролетка везла ее в лучший отель в городе, она вдруг почувствовала себя так, будто владеет всем миром. Люди, какие-то маленькие, плоские, которые ничего не знают, ничего не предчувствуют, заводные мягкие игрушки. Их жалкие лавчонки, их бесчувственные губы, нарушающие в этот момент ровную гладь кофе, их сосредоточенность на собственном теле, на ритуальных жестах рук, приподнимающих шляпы, судорожно сжимающих трости и зонты, их пустые скучные вечера в гостиных с вытертыми коврами, их примитивные мысли, которые не забегают дальше следующей фразы. Крошечные люди, похожие на куколок. Однако, сидя в пролетке, развалившись по-мужски, она поняла, что их любит. Сочувствует, но не жалеет. Скорее, это похоже на любовь к детям, которые осуществляют педагогические планы своего родителя, не ведая их цели. А она, в этой пролетке, сидела выше, видела больше. Сама устанавливала правила. Сама создавала минуту за минутой, жест за жестом, событие за событием.
В отеле, вписывая в регистрационную книгу вымышленные имя и адрес, она, пересиливая себя, спросила портье:
— К вам и вправду сегодня приезжает этот известный писатель, Т.?
Мужчина поднял на нее искаженные толстыми стеклами очков глаза Было видно, что он с трудом сдерживает волнение и гордость.
— Совершенно верно. Завтра он будет читать лекцию о музыке и литературе. Пополудни. — Портье вдруг понизил голос: — Умоляю вас, никому не говорите, что он здесь остановится, хотя в городе нет более подходящего места, это лучший отель. У нас для него готов номер. Ждет, прибранный, уже несколько дней. — Он указал на ключ, висящий сбоку под римской цифрой I. — Мы боимся, что читатели не дадут ему покоя.
— Неужто он так популярен?
— Моя жена прочла все его книги, — ответил портье так, будто это должно было все объяснить.
— Когда приходит поезд из Берлина? Я жду одного человека.
Портье подозрительно взглянул на нее и назвал время прибытия.
Комната была скверной. Два высоких окна выходили на главную улицу. За окном сидели голуби.
Она умылась и вытерла лицо жестким полотенцем. Переодела блузку. Расчесала волосы, а потом принялась старательно их укладывать перед зеркалом. Оно висело слишком высоко — видны были только глаза и лоб. Растерла пальцем духи на коже. Подумала, что у нее еще много времени и можно выйти побродить по улицам, сделать какие-нибудь покупки. Запечатлеть свое отражение в витринах, исследовать сомнительную необъятность рыночной площади. Выпить лимонаду за столиком на воздухе. Она надела шляпу и в ту же минуту передумала выходить. Легла навзничь прямо в одежде, с зонтиком в руке, на застланную кровать. Небольшие трещины на потолке казались ей знаками какого-то таинственного послания.
Они целыми днями гуляли по городу. Венеция была знойной, размякшей. Каналы воняли. Они все время ловили себя на том, что прибавляют шагу — должно быть, со стороны это выглядело так, будто они куда-то торопятся. «Ах, зачем мы так спешим», — и замедляли шаг. Заливались смехом. Для них важнее было, чтобы во время прогулки их руки, их плечи соприкоснулись, чтобы ветер внезапно принес их собственные запахи. Чтобы тень одного отерлась о ноги второго. Не поворачиваясь, шагая плечо к плечу, они наблюдали друг за другом. Как такое возможно? Он почти все время рассказывал о своей семье. Это ее удивляло, потому что ей нечего было бы рассказать ему в ответ. Он говорил не умолкая, так, будто должен был убедить ее в том, что существует, что в его жилах течет кровь каких-то ганзейских купцов, их изнуренных родами жен, их детей — суровых усатых предпринимателей. Он воспринимал время через людей. Возможно, так и становятся писателями. Он помнил их имена и смешные высказывания, помнил их промахи и чудачества. Милостиво давал каждому какую-нибудь характеристику. Она не верила ему, невозможно, чтобы все были интересны. Это противоречит логике. Мир состоит из безликой толпы и немногих лиц, немногих, так она думала. Для нее люди были как серая масса воды, неразличимыми, за исключением тех, кого она любила. Нельзя любить всех.
Когда они присаживались где-нибудь на минутку, в кафе, в кабинках на пустынном пляже, на досках мола, их взгляды наконец встречались. Трудно было о чем-либо говорить. Ей хотелось прижаться к нему. Она чувствовала кожей каждый его взгляд. Ясные голубые глаза его смотрели бесстыдно.
Вечера, когда они вместе с другими сидели на террасе, выходившей на лагуну. Освещенные желтым светом фонарей деревья создавали иллюзию какой-то неожиданной городской толпы. Эти приятели, общие знакомые, веселая, без умолку болтающая компания были островом, к которому причаливают на минуту, чтобы почувствовать твердую почву под ногами; впрочем, интерес представляет только плавание.
