Полк отдыхал. После трех недель наступления командир дивизии приказал отвести гвардейцев во второй эшелон для передышки. Батальоны расположились в густом сосняке. Цепь отлогих холмов отделяла полк от передовых частей.

За лесом до самого горизонта тянулись поля дозревающих хлебов. Благодатный зной щедрого августовского солнца покрывал золотом зрелости тугие усатые колосья.

В этой золотой бескрайней шири тонули зеленые шапки садов, окруживших приземистые строения хуторов. От каждого хутора тянулись серые ниточки полевых дорог, постепенно сбегавшиеся вдали в одну широкую тесемку грунтовой дороги, где-то за линией горизонта выходившей на асфальт Варшавского шоссе.

Здесь было царство откормленного тупого благополучия. Из-под нахлобученных шапок садов хутора недоверчиво смотрели в окружающий их измученный войной, голодающий мир.

В одном из этих хуторов расположились штаб и командный пункт отдыхавшего полка. Здесь все кругом говорило о незаурядном богатстве хозяина-осадника. Два больших жилых дома стояли по краям усадьбы, а между ними в два ряда тянулись амбары, конюшни и хлева. Крепкие запахи конюшни и хлева владычествовали здесь, изгнав аромат окружавших хутор полей. Хозяин хутора, невысокий кряжистый поляк с насупленными седыми бровями, одетый в порыжелую, на локтях вытертую до красноты черную тужурку, с вежливым неудовольствием приказал сыновьям освободить один из домов для «пана полковника и его офицеров».

Через полчаса после вселения хутор был обжит.

Насупившийся, молчаливый хозяин и два его сына только горестно вздыхали, видя, как на лугу, окружая хутор со всех сторон, появились стрелковые окопчики, отрытые автоматной ротой и взводом разведки, полка. Значительный кусок приусадебного луга был надолго испорчен.

Но передний край был всего в пяти километрах. Учитывая случайности войны, штаб и на отдыхе должен был всегда быть готовым к круговой обороне.

Вскоре на хуторе вновь воцарилась тишина. Хозяин с сыновьями, повздыхав, убрался на свою половину, а солдаты и офицеры занялись каждый своим делом. Кто писал письмо, кто принялся за несложный «текущий ремонт» пообтрепавшегося в боях обмундирования, большинство крепко и сладко спало, наполняя тишину жаркого полдня заливистым храпом.

Спал и сам командир полка подполковник Шатов, раскинувшись всем своим могучим телом охотника и лесоруба на охапке свежего душистого сена, брошенного прямо на пол в одной из комнатушек занимаемого штабом дома.

Рядом с ним, на такой же охапке сена, забористо всхрапывал начальник штаба, успевший перед сном только ослабить ремни и снять сапог с левой ноги. Крепкий, здоровый сон свалил усталого начштаба, и правый сапог так и остался на ноге.

Под окном комнаты подполковника Шатова, в тени густой яблони, спал командир разведки лейтенант Чернов, окруженный своими верными разведчиками, уснувшими в самых живописных позах рядом со своим командиром.

Спали солдаты и офицеры. Спали много потрудившиеся, тяжело уставшие богатыри. Спали, совершенно не беспокоясь о том, что всего в пяти километрах проходит линия фронта, зная, что зорки глаза часовых-автоматчиков и безотказны их меткие автоматы.

Фашистская артиллерия вела методический огонь, постоянно меняя прицел. Каждые две минуты в воздухе слышалось приближающееся гудение тяжелого снаряда, а затем раздавался взрыв.

Иногда снаряд поднимал целый фонтан земли в нескольких сотнях метров от хутора, занятого штабом полка, иногда же взрыв слышался далеко за хуторами, маячившими на горизонте. Противник бил по «площади», не рассчитывая на точное попадание в какую-либо конкретную цель, а стараясь своим неприцельным, но методичным огнем дезорганизовать наши тылы, помешать подходу подкреплений, затруднить доставку боеприпасов. После полудня разрывы стали затихать, уходя все дальше и дальше за желтый пшеничный горизонт.

Когда солнце начало медленно клониться к западу, во дворе снова появился хозяин хутора. Он вышел за ворота, несколько минут простоял там, вслушиваясь в предательскую прифронтовую тишину, но гудение и разрывы снарядов окончательно стихли.

Хозяин расчетливым глазом посмотрел на обширную лужайку, раскинувшуюся перед хутором, еще не изрытую окопами, должно быть, что-то прикидывая в уме. После сенокоса на лужайке уже успела вырасти густая высокая трава.

Хозяин вернулся опять во двор и, переходя от одной двери хлева к другой, широко распахивая их, ворчал:

— Второй день скот без выпаса! Второй день сено травится. Сейчас сожрут, а зимой что? Покупать?

Скоро обширный хозяйский двор был до отказа наполнен скотиной.

— Казя! Янек! — неожиданно сильным и властным голосом закричал хозяин своим сыновьям. — Гоните скот до лужка, второй день скотина на сене стоит. Не напасешься. Кончили немцы стрелять. Перед домом пасите да смотрите, чтобы скотина в пшеницу не забралась. Ну, с богом.

Казя и Янек, такие же хмурые и сутулые, как отец, погнали скот в раскрытые настежь ворота.

Только что проснувшийся разведчик Нурбаев опытным взглядом хозяйственного колхозника посмотрел на выходившее со двора стадо.

«Ого! — мелькнуло у него в голове. — Не бедный хозяин, совсем не бедный. Даже бай настоящий. Одних лошадок восемнадцать голов, коров около тридцати, да овец не меньше сотни, а в хлевах еще и свиньи хрюкают».

В это время во двор вошел худой высокий человек. Увидев хозяина, он сдернул с головы кепку и низко поклонился. Одежда его, кепка, которую он мял в руках, и даже брови и волосы на висках — все было запорошено мукой.

Искоса взглянув на бойцов, хозяин отвел пришедшего в дальний угол двора и о чем-то негромко с ним заговорил. Вслушиваясь в звуки чужой речи, Нурбаев лишь по тону голоса мог догадаться, что хозяин ругался, а пришедший в чем-то оправдывался.

Нурбаев поднялся, пересек двор и вышел за ворота. Стадо паслось уже на лужайке. Сыновья хозяина лежали на траве. Скручивая папироску, Нурбаев с удовольствием смотрел на развернувшуюся перед ним картину. Пасущееся стадо, золотые переливы созревшего пшеничного массива напоминали ему о родных полях, которых он не видел вот уже третий год.

Сзади стукнула калитка, и мимо Нурбаева прошел человек, только что разговаривавший с хозяином. Он шел, все еще держа в руках помятую белую от муки кепку, не решаясь надеть ее на голову. Пройдя на противоположный конец лужайки, он что-то крикнул сыновьям хозяина. Тяжело поднявшись с травы, молодые хозяйчики ушли в дом, а работник, проводив их взглядом, надел кепку и, выбрав место, где трава была пореже и пожестче, уселся на землю. Нурбаев подошел к заинтересовавшему его человеку.

— Здравствуй, товарищ! Как дела? — сказал он, опускаясь рядом с ним на траву.

Но человек вскочил и опять поспешно сдернул с головы кепку.

— Садись, садись! Зачем стоишь? Садись, курить будем. Ты по-русски понимаешь?

— Разумею, пан. Немного разумею. Что угодно знать пану?

— Какой я тебе пан? Это здесь у вас, куда ни плюнь, везде на пана попадешь. Я — товарищ. Да садись ты! — Нурбаев потянул человека за руку, усадил его рядом с собой и спросил:

— Тебя как зовут?

— Юзеф! Юзефом кличут, пан… Не разумею, в каком вы чине?

Познания Юзефа в русском языке были очень ограничены. Однако Нурбаев все-таки понял, что Юзеф — батрак, работает на водяной мельнице, принадлежащей хозяину хутора. Часа два тому назад в плотину мельницы ударил немецкий снаряд. Об этом-то и пришел доложить хозяину Юзеф. А хозяин винит в этом только Юзефа. Сейчас на мельнице остались жена Юзефа с сыном и дочкой. В такое время опасно оставлять женщину одну на мельнице, да хозяин не велел идти обратно, приказал караулить стадо.

Глядя на рваную, пропыленную мукой одежду Юзефа, на его узловатые натруженные руки, Нурбаев вдруг почувствовал к нему жалость.

— А что тебе тут сидеть? Сказал о плотине и иди, пожалуйста, домой. Здесь и так трое мужчин. Без тебя стадо укараулят.