Ночь была темна, но в меру, и очень прохладна. Работа спорилась. Через несколько часов основательная яма, из которой едва высовывалась макушка ксендза с круглой, как блюдечко, тонзурой, была готова. Прихожане никогда не поверили бы, что их обремененный преклонным возрастом и болезнями духовный наставник способен один выворотить такую кучу земли, хотя ведь прихожанам совсем не обязательно знать всю правду про своих пастырей. Достаточно и того, что пастыри знают всю подноготную своих пасомых.

На следующую ночь из ворот ксендзовского двора выехала тяжело нагруженная повозка. На это никто не обратил внимания. Такие же повозки выезжали из многих дворов. Фашистская армия была уже близко, и селяне торопились подальше запрятать нажитое многими годами труда имущество.

На повозке пана ксендза стояли четыре тумбообразных тюка, обшитых брезентом. Пани Ангелина, дальняя родственница, управляющая всем хозяйством ксендза, женщина благочестивая, ровного характера и приятного телосложения, целый день трудилась вкупе с паном ксендзом, переливая вино в четыре двухведерные толстостенные бутыли. Бутыли были очень старинные, из толстого зеленого стекла и для сохранности вставлялись в тяжелые свинцовые чехлы. До этого они добрых два столетия валялись в кладовых костела. Для чего они употреблялись раньше, никто уже не помнил. Но в том, что они все же сохранились, Пан ксендз определенно усматривал божественное предопределение. Теперь эти бутыли, наполненные вином, вставленные в свои надежны чехлы и доверху обшитые брезентом, солидно чернели на повозке. Рядом с ними лежал скромный тючок, тоже обшитый брезентом. Пан ксендз очень поднатужился, когда выносил его во двор и взваливал на телегу, а пан ксендз, несмотря на возраст, был еще, как говорится, мужчина в соку. Ох и тяжело снимать весь этот груз с повозки и спускать в яму. Пан ксендз и пани Ангелина совсем измучились, пока сделали все, как надо.

Предварительно пан ксендз, опустившись в тайник, закопал в самое дно ямы небольшой тючок, а затем уже сверху были поставлены и закрыты сосуды с вином, и земля добросовестно утрамбована. Затем, уничтожая следы своей работы, пан ксендз проявил замечательные знания и способности в маскировке. Он и пани Ангелина трудились столь вдохновенно, что совсем не замечали пота, градом лившегося с их лиц. Пан ксендз даже ни разу не вспомнил про боли в пояснице, на которые он жаловался прихожанам последние двадцать лет. Но зато, когда все было закончено, самый опытный глаз не разобрался бы, где, в каком месте маленькой полянки, среди терновника на вершине холма, скрыты главные сокровища пана ксендза. Закончив работу, пан ксендз и пани Ангелина даже обменялись чистым радостным поцелуем. Поцелуем безгреховным, не могущим кинуть никакой тени на высоконравственную особу пана ксендза.

Усталые, но довольные, они отправились домой, а к вечеру следующего дня в местечко вошли фашисты.

Прошло более четырех лет. Август сорок четвертого года ворвался в это богатое польское местечко с грохотом военной грозы. Линия фронта проходила в каких-нибудь девяти-десяти километрах. Перекресток многих дорог, сходившихся в этом месте, в свое время дал местечку возможность разбогатеть. Теперь же этот перекресток проклинали все жители местечка. Немцы во что бы то ни стало старались удержать этот важный узел коммуникаций. Но наступавшие с еще большим упорством стремились овладеть им. Поэтому несколько раз за день в местечке налет советской авиации сменялся артналетом из тяжелых пушек, а затем начиналась новая бомбежка. Жители местечка, забрав с собой все самое ценное имущество, дневали и ночевали в «схронах»[1].

В самом надежнейшем во всем местечке схроне сидел пан ксендз. Завывание приближающихся тяжелых снарядов заставляли пана ксендза молниеносно удирать в самый дальний угол убежища и для большей безопасности закутываться в толстое ватное одеяло, на которое пани Ангелина сверху накладывала еще мягкий пуховик. Под такой защитой пан ксендз, скорчившись и крепко зажмурившись, чувствовал себя в относительной безопасности.

В момент редких затиший пан ксендз, как и все жители местечка, вылезал подышать свежим воздухом и посмотреть, что делается на белом свете. Впрочем, каждый смотрел по-разному. Большая часть жителей затаенно, но со страстной надеждой ждала прихода русских, а кое-кто, и пан ксендз больше чем кто-либо, откровенно ожидали изменения ситуации в пользу фашистов и, вылезая, первым долгом осведомлялись — не отбросили ли большевиков? Не прибыли ли какие-либо сверхмощные танки? Не подошли ли к немцам подкрепления?

Но очередной артналет или бомбежка, вселяя надежду в большинство и лишая всякой надежды меньшинство, заставляли и тех и других нырять в схроны, щели и прочие убежища.

Спокойнее всего чувствовали себя восемь ведер вина и золото, закопанные паном ксендзом на холме, в зарослях терновника.

В точно такую же темную ночь, в какую четыре года тому назад пан ксендз закапывал свое сокровище, десяток советских разведчиков, перешедших фронт со специальным заданием, с трудом пробравшись сквозь заросли терновника, расположились на заветной для пана ксендза полянке. Лейтенант Чернов шепотом, но достаточно убедительно приказал:

— Чтобы через два часа ни один поверх земли не торчал. Окопаться и замаскироваться.

Вот тут-то и произошло самое удивительное происшествие в жизни самого отважного разведчика, одного из гвардейских соединений на первом Белорусском фронте. Разведчик Белов, здоровенный тридцатипятилетний сибиряк, копая для себя окоп, вдруг наткнулся на какие-то странные предметы.

— Гвардии лейтенант, а, гвардии лейтенант! Тут какая-то хреновина из земли лезет, — шепотом доложил он лейтенанту.

— Что там у тебя из земли лезет? — лейтенант спустился в наполовину открытый окоп и в темноте ощупал откопанные Беловым предметы.

— Вот тебе на, до войны три года занимался археологией, а такие экземпляры первый раз встречаю. Копай дальше, да осторожно. Повредить можешь.

Через час все четыре отшельника были извлечены на свет божий. Впрочем, свету было не более, чем в наглухо закрытом сундуке. Ночь была удивительно темной.

Потребовался всего десяток минут для того, чтобы установить, как открываются сосуды, извлеченные из земли, что в них налито и даже качество содержимого. Качество всем понравилось, и разведчик Белов выразил всеобщее мнение, заявив, что с таким «боекомплектом» здесь можно занимать круговую оборону и держаться до полного израсходования этого самого «боекомплекта».

Видя такое единодушие в своих подчиненных, лейтенант Чернов приказал расширить свой окоп и спустить туда все четыре посудины, заявив при этом, что до подхода полка каждый разведчик будет получать только по сто граммов «наркомовской» нормы и ни грамма больше.

— Вот подойдет полк, так видно будет, — обнадеживающе закончил лейтенант Чернов и приказал продолжать окапываться.

Но в эту ночь Белову определенно везло по части археологии. Через несколько минут снова послышался его шепот:

— Гвардии лейтенант! Тут я, кажись, до закуски докопался.

Негромко прошуршал вспарываемый острым ножом брезент, чуть треснула отдираемая крышка ящика, топкий луч фонарика на мгновение осветил ящик и дно прикрытого плащ-палаткой окопа, и даже привыкший ничему не удивляться лейтенант Чернов изумленно присвистнул.

— Да, это тебе не вино. Сколько тут этого добра? — Белов приподнял обеими руками ящик, покачал его и авторитетным тоном заявил:

— Пуда полтора будет, не меньше, ежели с тарой вместе считать. Ну, на ящик более пятисот граммов скидывать — грех. Он же фанерный.

Чернов с минуту подумал и приказал Белову:

— Закопай этот клад поглубже, только в другое место. Всякое может случиться. Если придется прорываться, не тащить же с собой. Но и прежнему хозяину оставлять его нет расчета. Пройдет полк — доложим командиру. Найдут этому добру настоящего хозяина.

Срок подхода полка во многом зависел от самих разведчиков. Холм, заросший терновником, с востока был прикрыт лесом, немецким наблюдателям бесполезен и не привлекал внимания фашистских офицеров. Но с него прекрасно просматривалось все местечко и лучший пункт для корректировки огня тяжелой артиллерии трудно было придумать, А в группе Чернова, кроме разведчиков, находились два корректировщика и радист с рацией.