— Да, дорогой братец Саттар, народа в Бустоне много… Время настало такое… Народа много.

— И вся эта армия испугалась крика четырех ослов, забравшихся в старую мечеть. Не верится даже. Неужели и в самом деле испугались?

Почтенного вида бустонец смущенно потоптался на месте и, не ответив, замешался в толпе. Зато строители отвечали депутату весело и дружно:

— Испуга не было, товарищ Мирсаидов!

— Мы их уже прихлопнули, этих ослов-то!

— Сами справились!

— Напрасно только вас от дел оторвали, товарищ депутат!

Секретарь райкома, приехавший вместе с депутатом, открыл собрание. Огласили заявление бустонцев, в котором они просили не трогать кладбище. Председатель собрания предложил колхозникам, подписавшим заявление, выступить и рассказать, почему они возражают против переноса кладбища. Но тут произошла неожиданная заминка. Никто из людей, поставивших свою подпись под заявлением, не захотел говорить. Красные от смущения, сидели они среди своих односельчан, не смея поднять потупленные глаза.

— Так что же получается, товарищи, — недовольно заговорил председатель собрания. — Заявление подписали, шум вокруг этого заявления подняли, а теперь в кусты?

— Дай мне слово, сынок! — раздался голос из отдаленных рядов.

— Пожалуйста, отец! — разрешил председатель, пытаясь рассмотреть в темноте, кто просил слово. — Да вы выходите сюда, на свет.

К столу подходил невысокий худощавый старик, одетый в поношенный ватный халат, низко подпоясанный серым вылинявшим платком. На голове старика, несмотря на холодную погоду, была только тюбетейка.

Он легко взошел на помост, встал у левого конца стола, оперся на него одной рукой и долго рассматривал бустонцев, сидевших ближе всех, в полосе света, падавшей от стола президиума. Теперь стало видно, что он очень стар годами, но крепок и силен и обещает прожить еще не один десяток лет.

— Дядюшка Мамарасул! — зашептали между собой бустонцы. — С канала приехал! Наверное, председатель и парторг прислали!

А старик несколько минут внимательно всматривался в темноту, узнавая, кто где сидит из знакомых, и никакого внимания не обращал на нетерпеливые взгляды председателя собрания, удивленного его молчанием.

— Товарищи односельчане! Меня прислали наши колхозники, работающие на канале, — наконец заговорил он звучным, еще молодо звучащим голосом. — Ваши братья и сыновья велели передать вам такие слова: «Нам стыдно за вас, седобородые, почтенные отцы, живущие на покое, всем обеспеченные за счет колхоза и, видимо, от безделья вспомнившие старые сказки про мертвецов, про чудеса и про разные другие глупые вещи, в которые никто, кроме вас, давно уже не верит. Нам стыдно за всех тех, кто остался в колхозе и дал себя обмануть, как грудных младенцев. Нам стыдно за вас потому, что вы своим необдуманным заявлением нашему правительству о сохранении старого кладбища высказали не желание народа, а пошли, как верблюды, на поводу у наших недобитых врагов — врагов Советской власти, врагов народного счастья. Этим вы опозорили всех нас. Весь наш колхоз. Чтобы смыть с колхоза грязное пятно позора, нанесенное вами, мы обязались выполнить на канале две нормы работы в такой срок, в который должны были бы сделать одну норму. К вам мы посылаем старого дядюшку Мамарасула, чтобы он передал вам эти наши слова». Я сейчас сказал то, что велели передать вам ваши сыновья и дочери, ваши сестры и братья, смотрящие прямо вперед, а не назад, как вы, почтенные односельчане. Поняли ли вы эти слова?

Старик замолчал, ожидая ответа.

— Поняли… — мрачно ответил кто-то из бустонцев.

— «Поняли…» — передразнил старик ответившего и вдруг словно взорвался. — Ничего вы не поняли, уважаемый дед Хаким. И никогда ничего не понимали. Я ведь помню. Еще мальчишкой вы были согласны за кусок лепешки облизать богача Ашурбая с головы до пят. Вам бы только сидеть да слушать, как какой-нибудь святоша коран читает. И вы ничего не поняли, достопочтенный братец Карим. Ведь и для вас этот проходимец из Шахимардана, старый пес Исмаил Сеидхан — самый почтенный, самый святой человек. А то, что этот святоша все время пытается гадить Советской власти, той самой Советской власти, которая сделала вас, уважаемый и белобородый братец Карим, богатым и счастливым, — этого вы никак не видите… не хотите видеть.

— Вот это отчитывает… почище проклятий Исмаила Сеидхана! — прозвенел в наступившей тишине чей-то восторженный молодой голос.

А старик, распаляясь, продолжал:

— «Просим не тревожить прах наших предков, похороненных на кладбище на холме», — процитировал он слова из только что прочитанного заявления. — А чьи это там предки похоронены? Может быть, ваши, достопочтенный дед Хаким? Так ведь я помню, что ваш отец переселился сюда из Джизака и умер от голода в худой год в Намангане. Там его и зарыли, неизвестно где. И ваша мамаша померла одновременно с ним. Может быть, ваш отец или дед там похоронены, дорогой братец Карим? Нет, не там они похоронены. Отец вашего отца Тохтасын утонул, когда вода прорвала дамбы Иски-арыка, лет пятьдесят тому назад, а отец погиб на тыловых работах в большую войну. Может быть, ваши, Караматой? Так ведь вы приехали в Бустон из селения Ширин-Таш. Чьи же там предки похоронены?

Старик на мгновение замолк, словно припоминая всех, кто умер в кишлаке на его памяти. А затем с новой силой продолжал:

— Наших предков там нет. Их даже после смерти не пускали на почетные места около мечети. Все места там уже давно захватили наши бустонские богачи. А уже лет двадцать на этом кладбище вообще никого не хоронят. На кладбище у мечети лежат предки Курбан Пансата — басмача, изрубленного красноармейцами под Шахимарданом. Там похоронены все предки Шарифа-ходжи, расстрелянного Советской властью в 1921 году за контрреволюцию; там лежат предки Султанбая, Ашурбая и Имамназара, высланных по нашему же постановлению в 1931 году. А какое нам дело до предков этих шакалов? Почему из-за них наш канал, наше счастье должно сворачивать в сторону? Кто вам позволил своим глупым заявлением беспокоить правительство, отнимать у него время, нужное для важных дел? Товарищ Мирсаидов! — повернулся старик к депутату. — Весь бустонский колхоз сейчас на канале. Там большинство нашего народа, и мы решили единогласно: канал просим вести прямо через холм. И еще колхозники велели мне передать вам просьбу: не рыть холм вручную, а разрешить взорвать его, чтобы разметать шакалье логово, которое завелось на холме, и открыть каналу широкую дорогу. Я кончил.

Депутат пожал руку старика и усадил его рядом с собою. Площадь гудела от аплодисментов и возгласов. А под этот шум к столу пробирался еще один старик. Он то нерешительно останавливался, то вдруг, набравшись смелости, делал несколько быстрых шагов и снова останавливался.

Депутат, увидев колебания старика, пригласил его:

— Смелее, отец! Поднимайтесь сюда и говорите, что вы хотели сказать.

Старик взобрался на помост и, подметая доски полами незапахнутого халата, прошлепал надетыми на босу ногу калошами по краю помоста и остановился. Площадь выжидательно примолкла.

Покачивая совершенно белой, торчащей клинышком бородой, старик заговорил негромко и медленно, с трудом выбирая слова. Его чалма развязалась и длинной белой полосой упала на плечо, но он не замечал этого.

— Сейчас говорил мой сосед и ровесник, братец Мамарасул, — начал старик. — Очень правильные, хотя и горькие, как полынь, слова сказал нам Мамарасул. Как верблюжья колючка, били его слова по нашим сердцам. Мы ошиблись, и он правильно нас ругал. Я, Карим Ходжаев, я тоже подписал эту бумагу, а сейчас прошу нашего депутата Саттара Мирсаидова, пусть он ее порвет и скажет в Ташкенте другим депутатам, что старики Бустона просят извинить их. Эту нашу ошибку можно исправить. Я скажу о другом. Я всю жизнь верил в бога. Я всю жизнь верил, что Исмаил Сеидхан — святой человек. Когда его первый раз посадили на десять лет, я думал, что он пострадал за веру и считал его очень святым человеком. Только теперь я понял, что Исмаил Сеидхан всегда был обманщиком. Жуликом был. Он еще вчера говорил нам, что мертвецы на холме встают из могил и стонут в ужасе перед осквернением их праха. Теперь мы знаем, что это был обман! А ведь Исмаил Сеидхан клялся именем аллаха, что в старой мечети происходит чудо. Он всегда клялся именем аллаха и каждый раз обманывал нас. Я всю свою жизнь, все свои семьдесят лег прожил обманутым. Бог, в которого я верил всю жизнь, был нужен Исмаилу Сеидхану только для того, чтобы обманывать меня. Вот эту ошибку исправить невозможно. Мне теперь очень горько и очень больно. Гораздо больнее, чем от справедливых упреков Мамарасула.