Я встретил Францхена, когда спускался по широкой боковой лестнице в коридор. Это была неожиданная встреча. Францхен приветствовал меня весьма холодно. Но так как у меня было много американских сигарет, он уделил мне пять минут. Когда он уходил, я увидел, что он небрежно бросил окурок на лестницу, и сделал ему замечание. Сам я всегда сохранял окурки, потому что было много желающих наполнить остатками табака свои трубки. Францхен презрительно посмотрел на меня и сказал:

— В этих мелочах мы, немцы, должны сохранять достоинство. [349]

Деяния его отца, бывшего рейхсканцлера, попавшего на скамью подсудимых Международного военного трибунала в качестве главного военного преступника, видимо, в его глазах не марали немецкую честь. Это не было «мелочью».

Одним из главных немецких корреспондентов на Нюрнбергском процессе был Ганс Георг фон Штудниц, бывший заместитель начальника отдела печати у Риббентропа, в доме которого в Релькирхене два года назад я был гостем Интеллидженс сервис.

Более года назад Штудниц вышел из лагеря для интернированных и теперь снова работал журналистом. О моем выступлении на Нюрнбергском процессе он дал в немецкие газеты объективное и дружественное в отношении меня сообщение.

Мой допрос в зале суда продолжался не больше часа. Меня привели на скамью свидетелей, расположенную справа от трибуны судей. Напротив, на скамье подсудимых, сидели мои бывшие коллеги и начальники.

До этого я прослушал, как проходят допросы в других залах. Мне бросилось в глаза, что привлеченные к ответственности господа из концернов, прежде всего представители «ИГ Фарбен», держались уверенно, а иногда нагло и вызывающе. Здесь же, на процессе чиновников министерства иностранных дел, напротив, я видел, что эти люди трясутся от страха. Пустым взглядом смотрел вдаль статс-секретарь Вейцзекер, о чем-то печально размышлял посланник Вёрман. Большинство из них старалось не смотреть на меня.

Только Штеенграхт дружески кивнул мне, и я ему ответил тем же. Глупый парень, предсказавший на террасе своего замка в Мойланде еще накануне войны, когда он был мелкой рыбешкой в министерстве иностранных дел, что Германия идет к катастрофе, позволил Риббентропу в 1943 году произвести себя в статс-секретари! Он это сделал, чтобы удовлетворить желание своей красивой молодой жены. Но жена находилась теперь в Швейцарии и послала ему развод в Нюрнбергскую тюрьму.

По вопросам, касавшимся моей личности и существа дела, меня допрашивал чикагский адвокат, ни слова не понимавший по-немецки. Поэтому я давал показания по-английски. Затем по-немецки меня подверг перекрестному допросу немецкий защитник. Он не пытался опровергнуть суть моих показаний, а прежде всего стремился изобразить меня как сомнительную личность, не заслуживающую доверия. [350]

— Почему вы бежали?

— Потому что считал, что смогу оказать своей родине после поражения гораздо большие услуги, если не замараю своих рук кровью, преступлениями нацистского режима. Если бы мои бывшие коллеги, сидящие здесь на скамье подсудимых, действовали так же, то к немецкому голосу в мире по крайней мере прислушивались бы и дела обстояли бы не так, как сейчас.

— Если бы вы не бежали, то, вероятно, тоже были бы на этой скамье подсудимых?

— Именно потому, что я предвидел эту возможность, я своевременно избежал такой участи.

— Вы сотрудничали с англичанами?

— Я сотрудничал с англичанами до тех пор, пока это можно было делать, находясь в равноправном положении. Я хотел воспрепятствовать тому, чтобы мои соотечественники попали в подчинение к англичанам, что, к сожалению, сейчас и произошло.

Наша перебранка продолжалась полчаса. Но прошедшему сквозь огонь, воду и медные трубы адвокату так и не удалось поймать меня.

Во время этого допроса я должен был найти документ, находившийся в моем портфеле. Этот портфель подарила мне леди Ванситтарт в Денхэме на первое военное рождество 1939 года. Леди ВанЪиттарт с большим трудом сумела найти в одном из лондонских магазинов и прикрепить к крышке портфеля золотую букву «П» и немецкую баронскую корону. Когда я покидал зал суда, то заметил, что корона на портфеле отвалилась. Я не пытался отыскать ее на своем свидетельском месте. Вероятно, на следующее утро она попала в мусорный ящик и тем самым разделила участь «тысячелетних безделушек».

Когда я покинул Нюрнберг, у меня были с собой не только американские доллары, но и несколько тысяч американских сигарет, которые в Германии продавали по 20 марок за штуку.

По тогдашним германским понятиям, я был богатым человеком. Благодаря этому я смог обеспечить приличной одеждой мать и семью Гебхарда, которые прибыли в Западную Германию. [351]

С британским паспортом в кармане я стал представителем нации-победительницы и не был больше подвержен каким-либо неожиданностям, которые могли приключиться с гражданином поверженной Германии. Мир был передо мной снова открыт. Я мог поехать, куда хотел, и делать, что мне угодно.

Если бы я мог помочь Гебхарду и дальше трудиться на ниве сельского хозяйства, я выехал бы в Канаду или Австралию. Однако самого меня эти страны не привлекали. Я хотел остаться в Европе, прежде всего для того, чтобы в случае необходимости помочь своей семье.

Западный мир, в котором я пребывал после краха моей родины, был мне знаком. Я знал его законы и изучил обычаи. Я, конечно, понимал, что он гниет и близится к концу, но я не мог совершить прыжок в новый мир, возникший на востоке моей страны, поскольку меня еще многое в нем пугало. Я вырос в обществе, которое было осуждено мировой историей на гибель.

Здесь же, на Западе, дела обстояли несколько иначе. В Англии и Франции для человека моего склада, казалось, существовала еще возможность прожить до конца свою земную жизнь без больших осложнений. В этих странах жили мои знакомые и друзья. У них были деньги, посты и влияние. Мне симпатизировали и были готовы помочь избежать нищеты. Я получал подарки, приглашения и мог делать кое-какой бизнес. Волей-неволей я стал тунеядцем, так как не приобрел профессии, которая обеспечивала бы мне приличную жизнь. Я не имел никакой практической специальности и в то же время был слишком стар, чтобы начать все сначала. Таким образом, я повис в воздухе и балансировал на социальной лестнице где-то посередине между плохо оплачиваемым поденным рабочим и зажиточным бездельником. Я пытался добыть средства к существованию собственным трудом. Но если бы мое существование зависело только от этого, я оказался бы в жалком положении.

В течение целого года я преподавал английский язык в интернате во французской Швейцарии. В этом частном интернате воспитывались дети зажиточных владельцев гостиниц, булочников, мясников из немецкой Швейцарии, которым нужно было дать специальное образование в области торговли. [352] Интернат находился в чудесном хвойном лесу на высоком гребне Юры. С балкона можно было видеть равнину, на которой раскинулись озера — Женевское, Ноенбургское и Билерское, а за ними расстилался на сотни километров альпийский горный хребет с его вершинами Монбланом, Юнгфрау, Монахом до Сентиса у Цюриха. Это была незабываемая картина; по утрам глетчеры краснели, затем розовели, а после восхода солнца блестели в своем белоснежном наряде.

Торговое дело преподавал сам владелец — он же директор интерната, — французский язык — молодой француз, а английский — я. Мы оба не имели разрешения работать в Швейцарии, и поэтому нам платили гроши. Для владельца его предприятие было золотым дном. Меня эта эксплуатация не очень трогала. В Швейцарии у меня были деньги во франках, которые я получил от одной американки: благодаря моим связям я помог ей вернуть ее замороженное в Англии имущество.

Свой отпуск я проводил в Констанце у Боденского озера, где главным врачом городской больницы был мой свояк. Как известно, город Констанца расположен непосредственно на швейцарской границе. В то время за границей мало верили в стабильность западногерманских денег. Хотя официально одну марку обменивали на один франк, однако в трехстах метрах по ту сторону границы швейцарский банк в Крейцлингене выплачивал за один франк восемь и даже больше немецких марок. У меня был британский паспорт, и я имел хороших знакомых во французских оккупационных войсках. Пограничники отдавали мне честь, когда я переходил границу, чтобы выпить кофе в швейцарской кондитерской, и при этом заходил в швейцарский банк.