Так как мать жила теперь у Вальтера, Гебхард и я заняли одну комнату в замке. Там стояла всего одна кровать. Гебхард снова устроился на шезлонге. Грудная жаба, которую он схватил во время пребывания в гестаповской тюрьме в Потсдаме, очень обострилась. Как всегда, когда мы спали вместе, мы подолгу говорили. У нас обоих было достаточно забот. Так же как и я, Гебхард не знал, что предпринять. [345]

— Лучше я сдохну в Путлице, чем пойду шататься по свету. Так я все равно погибну, — говорил он.

— Но, Гебхард, может быть, ты мог бы найти себе работу в сельском хозяйстве здесь, на западе? Ведь Вальтеру это удалось.

— Я никогда не был так удачлив, как Вальтер, и, кроме того, физически, из-за болезни сердца, я не чувствую себя вполне здоровым. Нет, при всех обстоятельствах я должен попытаться остаться в Путлице.

— Гебхард, а что делать мне? У меня нет никаких надежд ни на западе, ни на востоке Германии. У меня все чаще мелькает мысль, что я должен хладнокровно покинуть Германию и принять английское подданство.

— Может быть, это было бы самым разумным. Тогда ты мог бы уехать в Австралию или Канаду, а затем вызвать и нас. Кажется, Германия сокрушена надолго, и для нас здесь никогда не наступят хорошие времена.

Пожелав друг другу доброй ночи, мы заснули со своими мыслями.

Я подарил Гебхарду чудесный шерстяной свитер винно-красного цвета, который мне, в свою очередь, подарила леди Ванситтарт. Уезжая в Путлиц, он надел этот свитер и, усмехаясь, заметил, что красный свитер, несомненно, принесет ему счастье.

Едва Гебхард прибыл в Путлиц, как был арестован.

Я поехал в Англию и, встретившись с Диком Уайтом, сказал ему:

— Дик, ты помнишь, как в начале войны я, прибыв сюда, сказал тебе, что буду очень благодарен, если стану английским подданным в случае, если Гитлер выиграет войну и я окончательно потеряю родину?

Дик подтвердил это.

— Дик, я окончательно потерял свою родину.

Случаю было угодно, чтобы британский паспорт, который я получил через несколько недель, был датирован 13 января 1948 года. В этот день Гебхарду исполнилось сорок семь лет. В своем новом положении английского подданного я не чувствовал себя счастливым. С первого же дня я ощутил, что это не путь для разрешения моих сомнений. Однако тогда я не видел иного выхода. [346]

Моя первая поездка в роли новоиспеченного английского гражданина снова привела меня в Германию. Меня пригласили в Нюрнберг для выступления в качестве свидетеля на процессе военных преступников, который американцы вели против некоторых ответственных статс-секретарей и высокопоставленных чиновников германского министерства иностранных дел. Наряду с Вейцзекером, Верманом, Штеенграхтом и другими на скамье подсудимых находился также гаулейтер Боле. Как глава иностранного отдела нацистской партии он должен был нести ответственность за все темные дела, которые творили его агенты за границей. Я должен был давать показания по делу ландесгруппенлейтера Буттинга, служившего в Голландии.

Поездка в вагоне первого класса была оплачена в оба конца; кроме того, на все время пребывания я получал квартирные деньги, питание, а также значительные суточные в долларах. Так как длинный путь из Лондона я проделал в вагоне третьего класса и сберег разницу, то, прибыв в Нюрнберг, чувствовал себя как маленький Крез. Здесь меня поместили в «Гранд-отеле», только что восстановленном и конфискованном для подданных союзных держав. В отеле хозяйничали американцы. Хотя снаружи стоял сильный мороз, в комнатах было даже слишком жарко.

Столовая находилась внизу, и окна ее были на уровне тротуара. Часто я наблюдал замерзших и голодных людей, которые, стоя на улице, прижимали свои носы к стеклу, когда утром в девять часов я пил ледяной ананасовый сок, ароматный кофе, подсахаренные сливки или же съедал яичницу-глазунью с салом. Уже много лет я не завтракал так хорошо. Напротив меня сидел американец в военной форме, который по своим габаритам ни в чем не уступал Герману Герингу.

Перед обедом в здании суда обычно просматривали фильмы об ужасах гитлеровских концентрационных лагерей, а также специально изготовленный для Гитлера фильм о казни жертв 20 июля: их подвешивали на крюк и медленно подымали и опускали до тех пор, пока они не теряли сознания или же не умирали. Иногда, покуривая сигареты, мы обозревали голый тюремный двор; там за решетками тюрьмы находились камеры военных преступников. [347] В обеденное время в отеле открывался бар, а по вечерам были танцы под джаз. Можно было посетить и театр. Я видел в Нюрнберге восхитительную постановку оперетты Абрахама «Цветок Гаваи» с увлекательной мелодией «Рай на берегу моря — это родина моя», которая напомнила мне о прекрасных днях, проведенных на Гаити.

Огромный штат сотрудников американского обвинения состоял большей частью из немецких эмигрантов, которые еще совсем недавно переживали трудные времена. Многих из них я знал по Нью-Йорку, когда был там во время войны. Американские господа плохо знали немецкий язык или же вообще не знали его. Для них переводились горы немецких документов. Мне бросилось в глаза, что многочисленные немецкие секретарши были, как на подбор, очень хорошенькими.

Привлеченные к процессу немецкие свидетели, конечно, не жили в «Гранд-отеле». Для них оборудовали специальную немецкую гостиницу; ее номера были не роскошными, но по тогдашним условиям вполне приличными, с центральным отоплением и водопроводом. На постелях были даже чистые простыни. Снабжение тоже было приличным — намного лучше, чем у немецкого населения. Тот, кто там проживал, не опечалился бы, если бы его деятельность в качестве свидетеля растянулась на длительное время.

В этом доме подолгу жили также некоторые последыши Третьей империи, которые до сего времени находились в лагерях для интернированных или тюрьмах, а теперь нашли себе здесь уютное убежище под высоким покровительством американского суда. К их числу относился все еще молодо и свежо выглядевший первый начальник гестапо Пруссии Рудольф Дильс, который в 1933 году после пожара рейхстага столь предупредительно представлял в Берлине мне и англосаксонским журналистам своих заключенных на Александерплац. Информация, которую он теперь давал американцам, наверняка имела огромную ценность.

Дильс был в то время соломенным вдовцом. Он решил развестись со своей женой фрау Ильзе, урожденной Геринг, племянницей толстого рейхсмаршала, рука об руку с которой он шел все годы Третьей империи. Своим новым ангелом-хранителем он избрал графиню Фабер-Кастелл, супругу владельца известного карандашного концерна миллионера Фабера. [348] Благодаря ее заботам его довольно-таки голая комната в гостинице для свидетелей украсилась отобранными с большим вкусом картинами и коврами и стала уютной. Графиня предоставила в его распоряжение машину, чтобы он мог совершать загородные прогулки.

В приемной главного американского обвинителя д-ра Кемпнера, который был в свое время юристом в Берлине (я его знал еще по Нью-Йорку), я заметил в дальнем углу углубившегося в чтение документов пожилого человека. Так как его лысина показалсь мне знакомой, я справился о нем у секретарши. Это был главный юрист министерства иностранных дел министериаль-директор Гаусс, руководитель правового отдела, чье имя еще во времена Штреземана внушало нам, молодым дипломатам, глубокое уважение. Гаусс верно служил Риббентропу до самого конца. Попирая международное право, Третья империя использовала юридическое искусство Гаусса, чтобы облечь свои деяния в юридически «безукоризненные» формулировки и параграфы. Его обширные познания, несомненно, облегчили американским юристам работу на процессе.

Наряду с процессом чиновников министерства иностранных дел здесь проходили процессы и прочих крупных военных преступников: Круппа, Флика, «ИГ Фарбен», врачей-убийц из концентрационных лагерей и других. На одном из этих процессов в качестве немецкого адвоката выступал Францхен Папен младший, который до этого на Нюрнбергском процессе главных немецких военных преступников в 1945–1946 годах защищал своего отца и «успешно» довел дело до его оправдания.