Незадолго до того по инициативе влиятельного прусского юнкера Ольденбург-Янушау представители немецкого сельского хозяйства и промышленности преподнесли «достопочтенному» господину рейхспрезиденту для его сына Оскара имение Лангенау площадью несколько тысяч моргенов, примыкающее к имению Нойдек. В знак особой благодарности этот подарок (в обычных условиях его бы назвали неприкрытой взяткой) был объявлен свободным от налогов на время жизни его владельца.

Фон Шлейхер как рейхсканцлер приказал доставить ему документы, касающиеся всей этой истории. Они были тщательно припрятаны в сейфе майора Маркса и представляли собой мощнейшее оружие Шлейхера на случай, если фон Папен или реакционная клика попытаются серьезно вмешаться в его игру. Сейчас Шлейхер начал угрожать, что опубликует эти документы. При этом он явно чувствовал себя не совсем уверенно; проходил день за днем, а копии документов для раздачи на пресс-конференции так и не поступали. Насколько мы могли понять из намеков майора Маркса, этот заряд не должен был быть выстрелен чересчур рано. В конце января 1933 года предстояло очередное заседание рейхстага. Представлялось вероятным, что правительство Шлейхера получит вотум доверия и временно упрочит свое положение, в противном случае рейхстаг должен быть распущен и назначены новые выборы. Для партии Шлейхера этот материал был бы самым действенным орудием предвыборной пропаганды.

Однако оказалось, что расчеты делались без хозяина, без «старого господина», на которого нашептывания фон Папена через садовую калитку оказывали гораздо большее влияние, чем официальные отчеты Шлейхера. Для истории безразлично, какую роль дополнительно сыграли при этом интриги сына Гинденбурга — Оскара, Отто Мейснера и других. Во всяком случае, Гинденбург отказался предоставить своему генералу фон Шлейхеру полномочия для роспуска рейхстага. Когда после этого рейхстаг отказал генералу Шлейхеру в доверии, с ним было покончено. Ни одна из его хитроумных комбинаций так и не была осуществлена. [111]

Шлейхер находился у власти только два месяца. Теперь вновь должны были начаться переговоры о формировании правительства. На Вильгельмплац опять загудели большие лимузины из Мюнхена. Однако на этот раз не было формального обмена письмами между «высокочтимым господином Гитлером» и Мейснером. «Богемский ефрейтор» был немедленно допущен к Гинденбургу и даже получил приглашение сесть. Затруднения восточно-прусских соседей-помещиков и мысли о прелестном имении Лангенау, доставшемся Оскару, настолько развеяли все сомнения «старого господина», что он предложил «этой свинье» не только командовать отделением рекрутов, но даже стать канцлером. Однако «ефрейтора» должны были держать в узде опытные люди. С этой целью Гинденбург привлек к переговорам еще и Гугенберга, известного под кличкой Черно-Бурая Лиса. Этому бывшему директору крупповских заводов всегда прекрасно удавалось привести к общему знаменателю интересы как промышленных, так и сельских магнатов.

Случайно вышло так, что 29 января, в то время, когда происходили решающие переговоры, я дежурил в отделе печати; было воскресенье и пришла моя очередь сторожить нашу «конюшню». Я условился пообедать с коллегой Щтельцером, который как раз прибыл из Москвы в отпуск. Непрерывно звонили журналисты, однако я не мог им ничего сообщить. Штельцер пришел около часа, однако я никак не мог оставить телефон. Мы решили пообедать после того, как пройдет горячка. Поскольку надолго я все равно не мог отлучиться, я в конце концов предложил Штельцеру забежать в «Кайзерхоф» и там на ходу перекусить. Было уже три или половина четвертого. Обеденный зал отеля опустел. Только в крайнем углу, слева у окна, был занят большой круглый стол. Вокруг него сидело избранное общество коричневой бонзократии. Большинство было в форме. Кем были эти бонзы, нас тогда еще не интересовало. Впервые мы увидели хорошо знакомую по портретам чарли-чаплинскую физиономию так называемого «фюрера». Он был в плохо сшитом синем костюме. Перед ним стояла бутылка с лимонадом; остальные пили пиво. [112]

Мы сели за маленький столик недалеко от двери, так что могли наблюдать за ними. Незадолго до конца трапезы вошел лакей и поднес Гитлеру на серебряном подносе лист бумаги. Гитлер пробежал текст, бросил несколько слов своему окружению и вышел из зала. Возле двери стояла тележка кельнера, заставленная паштетами из гусиной печенки и другими деликатесами. Гитлер вынужден был обойти ее. Под влиянием происходящих событий я еще сказал Штельцеру:

— Посмотрите внимательно. Мне кажется, что это и есть та самая баррикада, через которую современный «революционер» приходит к власти.

Мы расплатились и вышли. В дверях нам повстречались одетые в форму телохранители, сопровождавшие Гитлера в автомобиле, на котором он проехал менее ста метров, отделявшие отель от рейхсканцелярии. Закулисная торговля закончилась успешно.

Вечером я позвонил Лерсу и рассказал ему, что утром он увидит своего «фюрера» рейхсканцлером — главой кабинета «национальной концентрации» в трогательном союзе с аристократом Папеном, реакционной Черно-Бурой Лисой и Зельдте из «Стального шлема».

— Если это так, — возбужденно воскликнул Лерс, — то он предал и продал наше движение. Я не верю этому!

— Лерс, — ответил я, — это действительно так. Он продал.

На мгновение телефон замолчал. Затем я вновь услышал голос Лерса:

— Если это верно, то он, видимо, имел глубокие основания так поступить. Мы не имеем об этих основаниях никакого представления. В один прекрасный день он, бесспорно, порвет этот нечестивый союз. Тогда мы увидим, кто сильнее.

Несколько дней спустя под строгим секретом он процитировал мне новый вариант песни о Хорсте Весселе, которая тайком распространялась в «Амейзее». Ее текст гласил:

Больше я Лерса не видел. После неудачи «второй революции», на которую он возлагал надежды, и разгрома так называемого ремовского путча 30 июня 1934 года он успокоился и стал известным автором расистских и антисемитских брошюр. Из-под его пера вышел пресловутый боевик «Евреи смотрят на тебя». [113]

Спустя несколько дней я встретил на Вильгельмштрассе своего Францхена — Папена младшего. Я спросил его:

— Послушайте, ваш отец совсем потерял разум. Неужели он думает, что все это хорошо кончится?

Францхен посмотрел на меня с чувством превосходства:

— Я хочу вам кое-что рассказать по секрету. Когда после решающих переговоров у Гинденбурга новый кабинет министров собрался уходить и отец хотел надеть пальто, новоиспеченный рейхсканцлер Гитлер подбежал к нему и, как лакей, помог попасть в рукава. Мне кажется, что если вы подумаете о том, что означает этот символический жест, то вы больше не будете столь легкомысленно судить о моем отце.

Когда я завернул на Унтер-ден-Линден, с крыши справа все еще спускалось огромное красное знамя, на котором крупными буквами было написано: «Берлин останется красным». Оно висело там и в следующий вечер, 30 января, когда по улице прошло факельное шествие. Только после этой ночи, во время которой «Германия проснулась», знамя исчезло. Зато на каждом перекрестке, где раньше стоял только один полицейский, теперь находились три блюстителя порядка: старый — в зеленой форме, член «Стального шлема» в своей защитной одежде и коричневый штурмовик. [117]

На первых порах все это казалось безобиднее, чем опасались некоторые пессимисты. Правда, бравые бюргеры пережили короткий приступ неловкости, когда прочли в утренних газетах первое распоряжение нового прусского министра внутренних дел Германа Геринга. Это был так называемый указ о стрельбе в целях восстановления внутреннего порядка и спокойствия. Полиции было предписано в случае необходимости беспощадно применять оружие. Полицейских заверили, что министр берет на себя всю ответственность, если в результате подобного рода действий пострадают невиновные. Лучше убить невиновного, чем упустить одного виноватого!