В Париже я связался с небольшой фирмой, носившей громкое название «Космос»; она действительно вела дела во всех частях света. Она торговала всем, чем угодно. Ее владельцами были два пожилых господина: француз и англичанин. Первый походил на сову, а второй — на ястреба. Они считали меня подходящим человеком, чтобы завязать деловые связи в Западной Германии, и по отношению ко мне не были мелочными. Мне удалось сбыть в Гамбурге большую партию марокканской пробки. К сожалению, автоматические огнетушители, которые находили хороший сбыт во Франции, в Германии не вызвали большого интереса. Сделка на поставку сельскохозяйственных машин для Индии, которую я должен был заключить в Лондоне, тоже не состоялась. [353]
В Лондоне я работал сотрудником известного судоходного маклерского и страхового общества. В лондонском Сити, где плата за помещения вообще была высокой, после бомбардировок цены поднялись настолько, что общество ютилось в тесной и старомодной конторе. Даже миллионер-владелец помещался со своим письменным столом в маленькой запыленной стеклянной конуре. Его лицо напоминало мне хищную птицу. Вследствие войны в Корее фрахтовые цены неслыханно поднялись. Комиссионные, которые получала его фирма, ежедневно исчислялись тысячами. Он обещал мне золотые горы, но только в будущем. За работу же платил мне жалкие гроши. У него самого была роскошная квартира в Лондоне, поместье в Сэррее и моторная яхта на Французской Ривьере. Однако я сумел вытянуть из него больше денег, чем составляло мое жалованье, так как привозил ему целые ящики шампанского, которое я сбывал по поручению одного моего французского друга — графа, владевшего винодельческим хозяйством.
На более длительное время я задержался в качестве учителя немецкого языка в одном древнем замке в Шотландии. Замок с его башнями и башенками был расположен в дикой, романтической местности на возвышенности у берега фиорда Атлантического океана, прозванного в Шотландии «дырой». Несмотря на то, что толщина стен замка достигала двух-трех метров, в его комнатах завывал ветер. Под столовой в подземелье размещались казематы, где якобы водились призраки; некогда умершие с голоду заключенные бродили там, звеня цепями.
На протяжении столетий замок принадлежал семейству, потомки которого проживали в нем и сейчас. Однако нынешним владельцам замка вряд ли принадлежал в нем хоть один камень. Они были в долгу, как в шелку. Случалось, что даже мясник из соседней деревни отказывал им в кредите. Тогда они обращались с просьбой к старой бездетной тетке, которая могла передвигаться лишь в специальном кресле на колесах, и она давала пару шиллингов на воскресное жаркое. В то же время в замке было много слуг, и владельцы изо всех сил пытались сохранить старый феодальный стиль жизни. [354] Они были связаны с лондонским туристским бюро, которое посылало к ним богатых американских туристов, готовых израсходовать несколько долларов, чтобы потом где-нибудь в Бостоне или Чикаго хвастаться тем, что они были гостями в шотландском аристократическом замке, где по ночам бродят призраки.
Итак, я вел бродячую жизнь, богатую впечатлениями. С наибольшим удовольствием я проводил время в Париже. Там, неподалеку от бульвара Сен-Мишель, я снимал романтическую дешевую мансарду. Когда я выглядывал из своего оконца и смотрел на крыши Латинского квартала, то слева меня приветствовали древние башни собора Парижской богоматери, а справа — тонкие филигранные шпицы Сен-Северина. Если кто-нибудь из моих богатых знакомых не приглашал меня обедать к себе или в дорогой ресторан, то я кушал обычно в маленьком кабачке под сводом ворот, в котором не знали скатертей и салфеток, а меню было написано мелом на черной, свисающей с потолка доске. Сразу же у входа направо возле очага хлопотала хозяйка, а слева за буфетом стоял хозяин и разливал вино из бочки в графины. Двадцатилетний сын, весьма способный спортсмен-велосипедист из «Тур де Франс», выполнял обязанности официанта. Если после обеда или вечером у меня не было никаких дел, я проводил время за аперитивом в каком-нибудь летнем кафе и наблюдал за сутолокой на бульварах. Всегда можно было увидеть что-нибудь забавное, пережить интересное приключение. Париж всегда был красив.
И все же такая жизнь тяготила меня. Мое сердце принадлежало Германии. Все с более тяжелым чувством я думал о своей родине, от которой отказался. Конечно, я мог вести за границей непринужденную и даже в некотором смысле приятную жизнь, но я не видел в ней смысла. До конца дней моих я буду беспокойным странником и в конечном счете бесполезным человеком.
Так часто, как только было возможно, я ездил в Германию под видом иностранца. Несколько раз я приезжал в Берлин, где постепенно утратил всякий страх перед восточным сектором. Я разговаривал там с людьми и знакомился с новой литературой. Это был действительно новый, более ясный и более честный мир. Он был мне чужд, но, несомненно, он был более здоровым, чем распадающийся и прогнивший насквозь Запад. [355]
Еще в Киле у меня родилась мысль возвратиться в Восточную Германию. История с Гебхардом и судьба моей семьи помешали ее осуществлению. И все же эта мысль крепко засела в моей голове.
Когда западногерманское усеченное государство провозгласило себя Федеративной Республикой Германии и там возродилось старое берлинское министерство иностранных дел, я поехал в Бонн. У меня не было намерения предложить свои услуги этим карликовым Бисмаркам — основателям империи. Но я не видел причин, почему я не мог бы претендовать на пенсию отставного чиновника, когда даже Дильс и вдова одного из руководителей гестапо Гейдриха получают ее.
Я жил в Бад Годесберге у брата Мишеля Леруа-Белью. Брат моего французского друга некоторое время тому назад был назначен начальником экономического и финансового отдела французской военной администрации в Германии. В служебной машине Поля Леруа-Белью я подкатил к боннскому министерству иностранных дел. Мной было поручено заняться одному из старых коллег. В Нюрнберге было юридически установлено, что он в свое время подписал сотни официальных документов, в которых говорилось: «Не имеется возражений против высылки еврея X в лагерь Y». Он принял меня приветливо, но с сожалением покачал головой.
— Путлиц, во-первых, вы добровольно бежали в тысяча девятьсот тридцать девятом году; во-вторых, существует подозрение, что вы изменили родине; в-третьих, вы теперь англичанин. Я боюсь, что ничего нельзя будет сделать.
С меня этого было достаточно. Даже если бы они бросили мне деньги вдогонку, я бы не взял ни гроша у этих эпигонов Третьей империи.
Французский верховный комиссар посол Франсуа-Понсе пригласил меня на обед. Он привез меня в своей машине из Бад Годесберга в свою резиденцию, замок Эрних, расположенный примерно в двадцати километрах южнее по дороге в Ремаген. С развевающимся трехцветным флагом на радиаторе мы помчались по шоссе вслед за двумя вооруженными полицейскими на мотоциклах. Через четверть часа мы свернули направо в парк. Две караульные будки, окрашенные в сине-бело-красный цвет, охраняли въезд. [356] Мгновенно выскочили часовые и сделали на караул. Так же, как в губернаторском дворце на Ямайке, нас встретили двое слуг, украшенных галунами, и провели по лестнице замка. За столом мы сидели вчетвером: г-н и г-жа Франсуа-Понсе, адъютант и я. Несмотря на внешнюю церемонную корректность, за столом царили непринужденное настроение и интимная атмосфера. В ходе беседы Франсуа-Понсе упрекнул меня:
— Вы не должны удивляться, что в Западной Германии нацисты снова подымают головы, если люди, подобные вам, просто бросают оружие и совсем не стараются завоевать влияние.
Я рассказал Франсуа-Понсе о своем кильском опыте и сделал замечание, которое ему очень мало понравилось:
— Господин посол, из того, что я наблюдал, я должен, к сожалению, заключить, что политика западных союзников закрывает нам все дороги и на руку только нацистам: она открывает перед ними большие возможности.
Верховному комиссару стало явно не по себе, когда я добавил:
