Надо сказать, что я, несмотря на высокую оценку стратегических способностей Гофмана, невзлюбил его с первого взгляда. Я возненавидел его, когда, представляясь ему, был встречен возгласом:

— А! Значит, вы назначены замещать бедного Скалона, которого уходили ваши большевики! Не вынес, бедняга, позора своей страны! Крепитесь и вы!

— Я не давал вам повода беспокоиться обо мне, — насмешливо ответил я.

Два слова по поводу этих возгласов Гофмана, сделавшихся мне понятными лишь к концу дня, после разговора с приставленным к нам офицером.

Оказалось, что несколько дней назад в Брест руководить комиссией по перемирию приехал Скалон. Через два — три дня по приезде он собрал совещание с немцами о порядке перемирия. Затем, сославшись на то, что ему понадобилась какая-то карта, Скалон поднялся за ней в свою комнату и… назад не вернулся. Пришедшие за ним нашли его на полу мертвым. Трагическое происшествие было совершенно определенным образом истолковано Гофманом, а следовательно, и всеми немцами в Бресте. Менее ясным оно было для меня: мне представлялась необъяснимой фантазия моего Владимира Евстафьевича — выбрать такое место, время и даже момент для того, чтобы покончить счеты с «позором страны».

Найдя же среди бумаг Скалона, переданных мне вместе с комнатой, где он жил, письмо, полученное в день смерти от какого-то благоприятеля с сообщением о развратном поведении жены Скалона, из-за которой он столько выстрадал, я, конечно, остался при особом мнении относительно причины трагедии. Весь штаб фронта во главе с самим Леопольдом Баварским подчеркнуто торжественно похоронил бедного Скалона как павшего «жертвой позора» своей родины.

Кроме министров иностранных дел: германского статс-секретаря Кюльмана и австрийского — графа Чернина, о которых речь будет ниже, на стороне наших противников не было лиц, достойных воспоминаний: все и всё поглощалось всеобъемлющей фигурой Гофмана.

Во главе российской делегации в первую половину переговоров стоял Иоффе, во вторую — Троцкий.

Я глубоко обязан моему ментору, Михаилу Николаевичу Покровскому, за то, что он помог мне ориентироваться в ходе переговоров и правильно оценивать их политическое значение, без чего я, вероятно, впал бы в крупные ошибки.

В первый период, когда переговорами руководил Иоффе, они, по моему впечатлению, носили чисто дипломатический, корректный характер и, видимо, клонились к заключению мира как цели, поставленной нашей делегации. Лишь позже от Покровского я узнал, что Иоффе был сторонником Троцкого и не сочувствовал заключению мира.

С самого начала российская делегация потребовала полной гласности переговоров и передачи «ко всем» призыва окончить войну перемирием, а затем миром.

Гофман внес в это поправку: поскольку русские не имеют полномочий от Антанты говорить о мире, следует вести переговоры лишь о сепаратном мире. Он соглашался на допуск русских в немецкие окопы, но под контролем и при условии воспрещения агитационной деятельности и распространения большевистской литературы среди солдат и вообще в Германии.

Требование нашей делегации эвакуировать Ригу и Моонзундские острова Гофман резко отклонил, равно как и требование прекратить переброску на французский фронт тех войск, переброска которых начата до переговоров.

Говоря о мире, Иоффе предполагал, что немцы откажутся от Польши, Литвы и Курляндии, отойдя на старые границы. Между тем немцы (Гофман и особенно Кюльман) считали, что вопрос об этих государствах не относится к области аннексии, поскольку эти страны решили отделиться от России и передать дело урегулирования отношений с ней в руки центральных государств. Возражал сначала и представитель Болгарии, указывая, что ей за союз с Германией обещана часть сербских областей и Добруджа. Однако Гофман позже говорил (по-моему, притворно), что он не очень настаивал на Польше и даже на Литве и Курляндии.

Вообще все переговоры в первую их половину были по преимуществу экономического содержания и носили весьма деловой характер.

Все участники совещаний обедали в общем зале собрания и даже поддерживали между собой внешне приятельские отношения. Некоторым забавным диссонансом было поведение эсерки (впоследствии члена компартии) Биценко. В ней Гофман видел даму, за которой ему за своим столом надлежало, как хозяину и кавалеру, ухаживать. Она же далеко не по-дамски отвечала на все его любезности, что, впрочем, не обескураживало Гофмана, обращавшего выходки Биценко в шутку и продолжавшего с ней свой подчеркнуто галантный тон.

Весьма корректным в частном общении было отношение Гофмана к Иоффе. Очень внимательным он был ко мне, очевидно, как к такому же генералу, как и он сам, тем более что считал меня, несомненно, жертвой большевиков (хотя пока еще живой). Таким же предпочтительным вниманием Гофмана пользовался и Михаил Николаевич Покровский, внушавший ему своей ученостью большое уважение, несмотря на партийность.[78]

С Покровским меня еще более сблизила совместная поездка за город, в резиденцию принца Леопольда. Мы направлялись туда с официальным визитом как представители российской делегации. Предполагаю, что выбор пал на нас по указанию Гофмана, считавшего нас наиболее достойными предстать перед лицом его высочества. Однако я не сумел с должным почтением отнестись к оказанной мне Гофманом чести. Ввиду столь официального характера визита я нашел для себя неудобным ехать, не сняв с себя уничтоженные Советской властью внешние отличия своего генеральского звания (погоны, ордена, лампасы и пр.). Напрасно Гофман, усматривая в моем намерении недостаток почтительности к его высочеству, уговаривал меня отложить эту операцию до возвращения с визита (в этом поддерживал Гофмана, к его удивлению, даже Иоффе). Ссылаясь на свою четвертьвековую привычку к точному исполнению приказов, я настоял на своем: снял погоны, не надел свои 22 ордена — российских и иностранных, собственноручно спорол генеральские лампасы. Сознавая свой скверный характер, я рад был сделать это назло Гофману и тем показать, что я не такая уж безвольная жертва в руках большевиков! Михаил Николаевич, присутствуя при этом, только посмеивался в бороду.

В назначенный день к нашему блоку была подана шикарная придворная карета с гербами. В нее сел Покровский, за ним влез и я в своем общипанном виде, очевидно, все же довольно жалком, потому что Покровский полушутливо сказал:

— Не горюйте, Александр Александрович, сейчас это необходимо. Поверьте мне, придет время, и мы вернем вам и ваши чины и ордена![79]

Представившись его высочеству и ответив на несколько опросов (пожалуй, эти вопросы и наш Николай II сумел бы не хуже составить!), мы почтительно откланялись и вернулись к себе в той же карете. Леопольд, по отзыву Гофмана и его офицеров, был умным и опытным военачальником. На меня лично он такого впечатления не произвел.

Меня не раз поражала глубокая осведомленность некоторых членов нашей делегации в германских и особенно австрийских делах (преимущественно экономического характера). Не менее, однако, меня удивило резкое обращение Троцкого с одним из членов делегации (К. Р.) лишь за то, что последний сделал выговор в начальственных тонах немецкому шоферу, опоздавшему подать нам для обычной прогулки автомобиль. Шофер пожаловался Гофману, а тот выразил неудовольствие Троцкому. Инцидент был неприятен и для нас, так как Троцкий отменил наши прогулки на автомобиле.

Приятное впечатление производил на меня как внешностью, так и рассудительностью Леонид Борисович Красин. Покровский о нем отзывался как о старом большевике и крупном государственном деятеле — экономисте и дипломате. К сожалению, Красин пробыл в Бресте лишь пару дней. После одного экономического совещания, на котором немецкий оппонент возразил Красину очень длинной, но мало содержательной речью, Леонид Борисович шутя сказал мне: «Что, если на мои доводы немец еще раз разразится такой длинной речью?!» Я тоже шутя посоветовал Красину использовать ответ спартанского царя Клеомена при таком же случае самос-ским послам: «Я не помню уже начала вашей речи, — сказал Клеомен, — а потому не могу понять середины ее; что же касается до конца ее, то я с ним не согласен».