Такое же положение было и во флотах, особенно в Балтийском и Черноморском.

Большевизация армии уже на моих глазах делала большие успехи. На нашем фронте, насколько мне помнится, большевистские ячейки в ротах стали возникать еще в августе. На полковых собраниях успехом пользовались также только большевики; они же посылались представителями и на армейские собрания и комитеты, настойчиво выдвигавшие требования немедленно заключить перемирие на всех фронтах. Большое влияние в армиях имели и местные, губернские и уездные, комитеты партии.

На Западном фронте наиболее революционной была 2-я армия, а лучшую сознательность выказали быстро большевизировавшиеся родные мне гренадерские полки — Екатеринославский и особенно Ростовский.

По словам Верховского, перед его уходом в отставку, в октябре, весь фронт был готов к свержению правительства Керенского. Буржуазии, с поддерживавшими ее генералами, оставалось рассчитывать только на казачьи районы (Кубань, Терек, Дон, Астрахань). Но генералы, в том числе мои знакомые: Алексеев, Духонин, Брусилов, Рузский и другие, все еще пытались выступать за поддержание «порядка». Большое значение при этом они придавали чехословацким частям, которые Алексеев стремился передвинуть на Дон. Духонин, действуя в том же направлении, пытался очистить Дон от стоящих там «распропагандированных» запасных батальонов. Бьюкенен со своей стороны ухаживал за донскими казаками и за Калединым, которого намечал новым диктатором. Дон и Кубань, таким образом, становились «русской Вандеей».[74]

Так складывалось для реакции начало ее стараний опереться на иностранную интервенцию. Центральные районы страны, являясь более промышленными, все более и более определялись как база революции, а окраины — как районы контрреволюционные. Отсюда брала начало последовательная, но исторически уже обреченная политика Алексеева и Брусилова изолировать фронт от тыла. С октября Духонин направлял казачьи и надежные кавалерийские части в Москву, в Могилев (Ставку), Киев, Смоленск, как ударные контрреволюционные силы.

Такой же ударной силой в Петрограде для действий против Смольного и для защиты Зимнего дворца были юнкера военных училищ.

К нам, в Молодечно, известия о событиях в стране приходили в отрывочном виде, но исторический выстрел «Авроры» прозвучал и для нас…

Через несколько дней после 7 ноября я получил распоряжение образованного революцией Советского правительства оставить штаб 10-й армии и отправиться в Брест в качестве председателя военной комиссии по перемирию с немцами.

Так окончилось мое скромное участие в первой мировой войне 1914–1918 годов.

Разумеется, я не мог тогда и предполагать, что народ моей родной страны найдет тот выход из кошмара этой войны, который он нашел. Для меня тогда путь народа к этой победе был еще далеко не ясен. Лишь в зародыше, где-то в глубине моих смутных стремлений, я чувствовал, что выход будет найден.

Я горжусь тем, что не обманулся в своей надежде на революцию. И можно ли этим не гордиться, видя в настоящее время, что Великая Октябрьская революция превратилась в оплот освободительного движения всего человечества и уничтожения капиталистического рабства!

Можно ли не гордиться, что русский народ и его рабочий класс выдвинули ту партию, которой 7 ноября 1917 года начата не только новая полоса в истории России, но и новая эпоха в исторической судьбе всего человечества.

В конце ноября русский главнокомандующий Крыленко запросил по радио верховное командование Германии, согласно ли оно на заключение мира. После утвердительного ответа русская делегация из Двинска поехала для переговоров в Брест-Литовск. Командующий Восточным фронтом принц Леопольд Баварский приказал заключить перемирие и начать мирные переговоры, на ведение которых уполномочил своего начальника штаба генерала Гофмана. Участие в переговорах приняли представители от Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. В состав российской делегации входили Иоффе, Каменев, Биценко, ряд других членов, в том числе несколько офицеров Генерального штаба, и капитан 2 ранга Альтфатер, состоявший в военно-морском управлении при Ставке в Могилеве.

Получив неожиданное приказание выехать в Брест в составе делегации по мирным переговорам с немцами, я был предоставлен собственным силам, так как не имел никаких инструкций по предстоящей мне деятельности.

В приказании указывались день и пункт немецкой позиции перед селением Барановичи, где меня встретит немецкий офицер, распоряжением которого я и буду препровожден в Брест — в главную квартиру германского Восточного фронта — для выполнения возлагаемой на меня задачи.

Это назначение, переданное мне Шихлинским, было столь же неожиданным для него, как и для меня. Ни он, ни я не были осведомлены, почему такое поручение давалось именно мне.

Одно было для меня ясно: до получения этого приказания я был генералом старой армии, состоял на должности в этой армии, а с этого момента я порываю связи со старой армией и перехожу на военную службу Советской власти выполнять какие-то мне еще неизвестные обязанности.

Так просто, даже пока без всяких внешних перемен, произошел переход мой с 25-летней прежней командирской службы в старой армии на службу Советской власти. У других моих товарищей, перешедших на сторону Советов, был какой-то внешний разрыв: они были предварительно демобилизованы из дореволюционной армии, прежде чем вступить на советскую службу. Ничего подобного у меня не было: я не могу у себя отметить даже часового промежутка, когда бы я был между двумя армиями. Вот почему, когда спустя четверть века появился Указ Президиума Верховного Совета СССР от 23 ноября 1942 года, награждавший меня орденом Ленина «за 50-летнюю непрерывную военную службу на командных должностях», эти слова были восприняты мной как вполне естественные и справедливые.

Переход мой на службу Советской власти вполне отвечал и моим политическим убеждениям. Надо ли, однако, говорить о том, как относились к подобным поступкам враги советского строя? Годом позже прокурор Северной области Добровольский доказывал,[76] что моя служба Советской власти более преступна, чем деятельность любого коммуниста, именно как человека, примкнувшего к «преступной партии большевиков» просто потому, что в порядке борьбы я поставил ставку на Советскую власть! С другой стороны, столь же естественным для меня было, несколькими годами позже, сообщение мне командующим войсками Московского военного округа, что против моего оставления в Красной Армии не встречается никаких возражений «ни сверху, ни снизу»…

По точному расчету времени я выехал из Молодечно в Минск, где был принят главнокомандующим, а оттуда по железной дороге в направлении к Барановичам. От конечной станции я был подвезен на повозке до назначенного пункта нашей позиции, где меня и встретил немецкий офицер.

По пути я мог воочию наблюдать крайнее разложение армии после понесенных потерь, людских и материальных. Видел я и наши отвратительно грязные окопы. Пока я ожидал немецкого офицера, несколько опоздавшего, солдаты накормили меня из своего котла обедом, который можно было есть только после продолжительного голодания.

Германский офицер посадил меня в свои сани, завязал мне глаза и в таком виде привез меня в свой окоп на немецкой позиции, где мне развязали глаза. Я долго не мог поверить, что две маленькие комнатки с деревянным полом, оклеенные светлыми обоями, с занавесками на окнах, с картинками на стенах и с цветочками в горшках были обычным жильем рядового офицера на позиции. Хозяин накормил меня хорошим, но простым обедом, даже с вином, и когда я отдохнул, повез меня далее в Барановичи, откуда поезд должен был доставить меня в Брест. В Барановичах в офицерском собрании мне был предложен еще обед с вином вроде шампанского.