— Шутишь ли? — сказал Иван Васильевич.

— Ах, братец, как не быть признательным к этим людям. Им я обязан и душевным спокойствием, и вещественным благосостоянием. Я богат потому, что умерен в своих желаниях. Я неприхотлив потому, что вечно занят. Я не взволнован желанием искать рассеянья, потому что нахожу счастие в семейной жизни. В этом счастии заключается вся моя роскошь, и благодаря строгому порядку я могу еще делиться своим избытком с неимущими братьями. К несчастью, на земле не может быть равенства; человек никогда не может быть равен другому человеку. Всегда будут люди богатые, перед которыми другие будут почитаться бедными. Ум и добродетель имеют тоже своих богатых и своих бедных. Но обязанность богатых делиться с неимущими, и в том заключается их роскошь. Пойдем ко мне.

Они отправились. Все было просто в скромном жилище товарища Ивана Васильевича, но все дышало какой-то изящной изысканностью, каким-то неизъяснимым отблеском присутствия молодой, прекрасной женщины. Приветливо улыбнулась она Ивану Васильевичу, и он остановился перед ней в немом благоговении. Ему показалось, что он до того времени никогда женщины не видывал. Она была хороша не той бурной сверкающей красотой, которая тревожит страстные сны юношей, но в целом существе ее было что-то высоко-безмятежное, поэтически-спокойное. На лице, сияющем нежностью, всякое впечатление ярко обозначалось, как на чистом зеркале. Душа выглядывала из очей, а сердце говорило из уст. В полудетских ее чертах выражались такое доброжелательное радушие, такая заботливая покорность, такая глубокая, святая, ничем не развлеченная любовь, что, уже глядя на нее, каждый человек должен был становиться лучше. В каждом ее движении было очаровательное согласие… Она улыбнулась вошедшему гостю, а двое розовых и резвых детей, смущенные видом незнакомца, прижали к ее коленям свои кудрявые головки […]

— Есть на земле счастие! — сказал он с вдохновением. — Есть цель в жизни… и она заключается…

— Батюшки, батюшки, помогите!.. Беда… Помогите… Валимся, падаем!..

Иван Васильевич вдруг почувствовал сильный толчок и, шлепнувшись обо что-то всей своей тяжестью, вдруг проснулся от сильного удара.

— А… Что?.. Что такое?..

— Батюшки, помогите, умираю! — кричал Василий Иванович. — Кто бы мог подумать… тарантас опрокинулся.

В самом деле, тарантас лежал во рву вверх колесами. Под тарантасом лежал Иван Васильевич, ошеломленный нежданным падением. Под Иваном Васильевичем лежал Василий Иванович в самом ужасном испуге. Книга путевых впечатлений утонула навеки на дне влажной пропасти. Сенька висел вниз головой, зацепясь ногами за козлы…

Один ямщик успел выпутаться из постромок и уже стоял довольно равнодушно у опрокинутого тарантаса. Сперва огляделся он кругом, нет ли где помощи, а потом хладнокровно сказал вопиющему Василию Ивановичу:

— Ничего, ваше благородие!

Настоящий сборник — первая попытка представить современному читателю русскую фантастику XVIII — первой половины XIX века, открыть для него новую, малоизученную страницу истории русской культуры.

Современная литература наследует многообразным видам и формам фантастического творчества, которые были созданы человеком на разных этапах его истории. Но, пожалуй, самым устойчивым из них был тот тип фантастики, который тесно связан с самой природой классового общества и является своеобразной теоретико-художественной формой компенсации ущербной социальной действительности — это утопия, фантастика социальная. Согласно известному ленинскому положению, «…наличность эксплуатации всегда будет порождать как в самих эксплуатируемых, так и в отдельных представителях «интеллигенции» идеалы, противоположные этой системе»[39].

Из этого положения мы и исходили при составлении сборника, к авторам которого как раз и можно отнести ленинское определение — отдельные представители «интеллигенции».

Они, эти представители, весьма различны. Различны и их мысли об общественном устройстве. Не следует забывать, что сборник охватывает период, только в самом конце которого в русскую общественную мысль пришел идеал социалистического общества, пришел вместе с утопическим социализмом Герцена и Огарева. И только в 1863 году в фантастических главах романа Чернышевского «Что делать?» этот идеал нашел свое художественное воплощение.

Но при всех существенных различиях авторов нашего сборника объединяет одно: их идеалы не совпадали с окружающей действительностью, самими представлениями об идеальном строе они, пусть даже и помимо своей воли, отвергали строй существующий. Это и позволило, например, Герцену в 1858 году, когда он приступил к изданию исторических памятников русской свободолюбивой мысли, объединить в одной книге произведения представителей «двух крайних воззрений на Россию времен Екатерины» (оба они являются авторами нашего сборника): «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева и памфлет «О повреждении нравов в России» М. М. Щербатова. Позволило, хотя тут же, в предисловии к сборнику, знаменитый Искандер сделал существенную оговорку, справедливую и с нашей, современной точки зрения: «Радищев гораздо ближе к нам, чем кн. Щербатов…»

Именно поэтому Герцен и отвел столь заметное место в своей статье «О развитии революционных идей в России» Сенковскому. Он писал об этом «очень остроумном писателе, большом труженике, но совершенно беспринципном человеке»: «Поднимая на смех все самое святое для человека, Сенковский невольно разрушал в умах идею монархии».

Разумеется, мы не можем поставить знака равенства между мыслителем-революционером А. Н. Радищевым и консерватором-утопистом М. М. Щербатовым. Поэтому наш сборник и открывается именем писателя, идеал которого, выраженный им в оде «Вольность», «Путешествии из Петербурга в Москву» и в других произведениях, — это идеал последовательного демократа, борца с социальной несправедливостью. В этом сборнике представлены также произведения литераторов-декабристов, наследников Радищева в истории русской революционной мысли, писателей, которые не только словом, но и делом на Сенатской площади отстаивали свои представления об идеальном будущем.

Но это, конечно, не означает, что мы должны отказываться, «сбрасывать с корабля современности» произведения авторов, общественный идеал которых не был столь же прогрессивным. В. И. Ленин писал: «Нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил… Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического общества построить не можем»[40].

Несколько слов и о другой стороне этого важного вопроса. Утопическое сознание, как известно, является кризисным сознанием и наиболее присуще эпохам исторических катаклизмов (эту мысль еще раз убедительно обосновал крупнейший советский исследователь утопических учений академик В. П. Волгин). А историческая ситуация в России, например 30-х годов XIX века — времени после разгрома восстания декабристов, — как нельзя более располагала к тревожным мыслям о будущем. Поэтому исторический оптимизм, с таким пафосом заявленный Белинским в его знаменитой фразе 1840 года: «…Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940-м году…»[41] — разделялся далеко не всеми русскими писателями.

Так, В. Ф. Одоевский, размышляя о судьбе духовных ценностей в мире, все более подчиняющемся законам буржуазной цивилизации, представлял себе возможное будущее человечества в далеко не радужных тонах («Город без имени»). И, наоборот, монархист Ф. В. Булгарин, который именно в этой цивилизации видел свой идеал общественного устройства, рисовал будущее России буквально «золотым»: в «Правдоподобных небылицах, или Странствованиях по свету в двадцать девятом веке» благонамеренные сенаторы, принцы, профессора живут в мире, чем-то весьма напоминающем «индустриальный рай» из работ нынешних идеологов капитализма, где все социальные и духовные проблемы «решаются» с помощью развитой машинной техники.