8. Наливных гостей тараня И ступая по ногам, Подошла к невесте Таня: — Мой Григорий! Не отдам! Ой вы гости, вы, гостечки! Уж поведаю я вам: Коротала с Гришей ночки Я всё лето по лесам. Я ношу в себе тяжелый Якорь нашего греха… Что ты, Гриша, не веселый, Не похож на жениха? Он встает мрачнее тучи И бледнее полотна, — Не ушла бы из-под ручек Хомяковская мошна… Злобы черную краюху Поднял парень с сердца дна: — Уберите эту шлюху! Сумасшедшая она! Волокут на двор Танюшу, Жестки взгляды пьяных лиц. Кто-то крепко кроет «в душу» Всех причалинских девиц. Эх, селяне! Эх, селяне! Что вас Бог не приберет? На дороге плачет Таня, Сжав рукой разбитый рот. Алой струйкой кровь сбегает На опавшую хвою. — Ой, ты, матушка родная, Посмотри на дочь свою!… 9. Черный вечер. Черный вечер. Низко мчатся облака. Волга бурей рвет и мечет, Пеной хлещет в берега. Бьются волны в дикой ссоре, Бьются волны грудь о грудь, И торопится Григорий Лодку в воду оттолкнуть. Над горой луна вертится, Туч мохнатых рвет кольцо. У прохожей черным ситцем Всё закручено лицо. Хруст шагов ему не слышен, Тень ложится на кусты. Надевай же весла, Гриша, В путь последний едешь ты! Сердце бьется, точно птица, И дрожит, дрожит рука… И горят под черным ситцем Два зеленых огонька. Буря брызжет пеной клейкой. Где вы: солнце, кудри, май? Нож взлетает желтой змейкой — На! любимый… получай! Вечер кроет, хмуря брови, Черным саваном восток. Тяжело хрипит Григорий, Повалившись на песок. В белой пене, как в сметане, Ветер лодку закрутил. И гребет усердно Таня, Выбивается из сил. Ах, ты, Таня! Эх, Танюша! Ждет тебя бубновый туз! Ты куда везешь, Танюша, Полумертвый синий груз? Сердце русское широко, Сердце русское темно, Сердце русское жестоко, Сердце русское пьяно… Пой же, буря, аллилуйя! Лунной дрожью облит труп. Кто-то вместе с поцелуем Кровь срывает с темных губ. 10. Робкий луч в туманной рани Тело лодки обласкал. Это кто ж на ребрах стланей Крестик медный потерял? И поет рыбак в поселке. Тянет пальцы Солнце-Царь. И плывут, плывут по Волге Два, обнявшись, мертвеца. И церковных перезвонов Бьют горячие ключи, И старушка под икону Молча ставит три свечи… 1941 г. ЦАРЬ ИОАНН I. В Слободе-Неволе. Ветер гонит по улицам желтую пену. Ночь осенняя тает в заре, как в крови… Днем казнил царь державный бояр за измену, А теперь царь-игумен молитву творит. Ввечеру рассылал монастырские вклады, По убитым служить панихиды велел, Перед сном слушал сказки цыган-конокрадов, И на руки свои неподвижно глядел. Крепко ставни закрыли крюками бояре. В слободе слышен тихий заутренний звон. Сургучевые знаки на лбу государя, Но кладет государь за поклоном поклон. Крест узорный сжимают дрожащие руки, По хоромам течет благовонный елей. — Я ль ответчик за смерть и за страшные муки? Рассуди меня. Господи, в смуте моей!… Если я, то по праву ль караю измену? Если я, то храню ли я русскую честь? Коль виновен — то ввергни навеки в геену, Коль невинен — оставь мне державу и месть! Я пещися о душах рабов непокорных Должен денно и нощно по воле Твоей, Я творю свою волю земную законно… Рассуди меня, Господи, в смуте моей!… Ветер гонит по улицам желтую пену, Ночь осенняя тает в заре, как в крови, Днем казнил царь державный бояр за измену, А теперь царь-игумен молитву творит. II. В светлице. В тот же час, в ту же самую пору, далече, На Москве, в брусяном и просторном дому, Соболиную шубку накинув на плечи, Кто-то песню завел про любовь и тюрьму. И притихли огни. И сверчки замолчали. И лишь думка одна пристает, как репей… Горше нет на земле соловьиной печали, Нет страшней перезвона железных цепей. Пожалеть бы его!… Эх, как птицей бы стать ей! Пролететь незаметно, как ночью сова. Жемчуг щедро залил аксамитное платье, И слезами горит кисея рукава. Проливают цари кровь ведерным ушатом, Им направо — казнить, им налево — казнить, Вы забыли, цари, что живая душа-то, Вам царям невдомек, что любить — значит жить. Тает мутный рассвет. И сверчки замолчали. И лишь думка одна пристает, как репей. Горше нет на земле соловьиной печали, Нет страшней перезвона железных цепей. Чу! Подковы стучат в торопливом размахе, Ранний всадник подъехал, сошел у крыльца. Замерла молодая боярыня в страх?, И лицо ее стало белей изразца. Словно сотни зубов, заскрипели ступени, И стремянный с порога шмелем загудел: — Ох, Олёна Денисовна, стань на колени! Ведь казнен наш боярин вчерась в слободе… Светел взгляд был в моленной Исусова лика. Ветер слабо шуршал по задворкам листвой. Брусяная изба не услышала крика, Только кто-то к младенцу приник головой. |
