— Все сама, сама, Андрей Аркадьевич. Люблю красивые вещи и умею делать их, — слышал Хромов над своим ухом рокочущий низкий голос Бурдинской. — Вот, посмотрите…

Она подвела учителя к дивану и с гордостью показала на висящий над ним макет: из небольшой корзиночки выглядывает виноградная лоза с фиолетовыми виноградинами в обрамлении светлозеленых листьев. Казалось, лозу только-только сорвали, а под тонкой кожицей виноградин словно бы играл сок.

— Это очень просто, Андрей Аркадьевич! Шарики из ваты я покрывала слоем клея и канифоли, а Сема вырезал эти листья из бумаги. Немножко возни и мусора, зато потом какое наслаждение для глаз!

Альбертина Михайловна усадила Хромова на диван, и он тотчас оказался в мягком плену круглых и прямоугольных подушек и подушечек.

— Танюша! — не меняя голоса, произнесла Бурдинская.

Хромов быстро оглянул комнату: ему показалось вначале, что в комнате никого не было. Но из-за кожаного валика дивана, делая короткие, осторожные шажки, вышла хорошенькая девочка лет четырех, в розовом платьице, с большим розовым бантом в волосах.

Танюша, не дойдя шага до учителя, присела, улыбнулась и протянула Хромову тоненькие пальчики.

Альбертина Михайловна поправила бант и, отодвинув Танюшу, посмотрела на нее так, как с минуту назад смотрела на виноградную лозу.

— Дочь? — спросил Хромов.

Бурдинская глубоко вздохнула и ничего не ответила.

— Танюша, иди к себе! — приказала девочке Альбертина Михайловна.

Розовый бант послушно скрылся за диваном, где, прижатый к ветвистому фикусу, стоял круглый детский столик. За ним Танюша обряжала в цветные тряпочки пышноволосую куклу.

— Вы спросили, — понизив голос, сказала Бурдинская: — дочь? После смерти моей подруги Таня стала нашей дочерью.

Хромов почувствовал себя неловко.

— Мы с вами отужинаем по-московски! — между тем загудела Бурдинская. — У Семена Степановича тяжелобольной, он не скоро вернется.

Затейливые салфеточки и дорожки с заячьими мордочками, вишенками и тюльпанами исчезли с обеденного стола. Их сменила белая скатерть.

— Шура! Татьяна Яковлевна! Идите же сюда! У нас гость!

«И Александра Григорьевна здесь», подумал было Хромов, но появившаяся из-за портьер Овечкина уже приветливо пожимала ему руку и доброжелательно улыбалась Добровольская.

— Шура, — тем же ровным гудом, что и над Танюшей, командовала Бурдинская, — выполняйте ваши обязанности: режьте хлеб… Татьяна Яковлевна, приготовьте, пожалуйста, селедочку так, как я вам показывала. Сыр я нарежу сама.

Учительницы послушно и охотно выполняли приказания Бурдинской.

Скоро на столе в чинном порядке были расставлены большие и маленькие тарелки. Возле каждого прибора лежало по нескольку ножей и вилок и узорчатые салфетки, сжатые желтыми деревянными колечками.

Посредине стола красовался металлический судок с солонкой, перечницей, уксусником. Хлеб в плетеной корзинке; тонкие, словно из желтой пластмассы, листочки ноздреватого сыра; разложенные в строгой симметрии кружочки колбасы…

Альбертина Михайловна поставила на стол два графина: один — с красным вином, другой — с водкой; в чуть тронутой желтизной влаге на дне шевелились лимонные корочки.

— Сама, сама настаивала! — басила хозяйка, любуясь сервировкой стола и усаживая Танюшу рядом с собой.

Она внимательно следила за тарелками, пить приглашала, но не упрашивала, и, разливая чай, казалось, этими же руками крепко держала нить разговора, разматывая ее в нужном направлении.

— Я жалею, что вы не застали Сему… Когда мы приехали на рудник, он был едва ли старше вас. Мне так не хотелось покидать Иркутск, хотя с театром у меня уже было все покончено…

Бурдинская придвинула к Хромову вазочку со смородиновым вареньем. Учитель ожидал, что хозяйка прогудит: «сама».

Но она увлеклась воспоминаниями:

— Я ему говорила: «У тебя туберкулез кости, ты талантливый молодой хирург, куда ты нас тащишь?» А он уже упаковывает вещи и отвечает: «Туда, где я буду работать самостоятельно».

В разговор неожиданно вмешалась Танюша. Она, не забывая о варенье, внимательно рассматривала Хромова. И вдруг розовый бантик дрогнул:

— Дядя, а вы умеете шевелить ушами?

— Нет, Танюша, не умею, — пытаясь сохранить серьезность, ответил Хромов.

— А вот, — продолжала Танюша, — у дяди Брынова есть Сервис, и он всегда ушами туда и сюда, туда и сюда.

Все рассмеялись. Выпуклые глаза Бурдинской остановились на девочке.

— Извинись, — коротко сказала она, и басы ее голоса звучали гуще, чем обычно.

Девочка покорно подошла к учителю и, опустив длинные светлые ресницы, извинилась, искренне огорченная, но ничуть не сознавая, в чем она провинилась.

— Татьяна Яковлевна, уложите, пожалуйста, Танюшу.

Добровольская, видимо вполне освоившаяся с домом, увела розовый бантик в спальню.

— Вы уверены, Альбертина Михайловна, что ваша строгость оправдана? Танюша ничего не поняла.

— Вот видите, и Андрей Аркадьевич на моей стороне, — несколько торопясь и заметно робея, подхватила Овечкина.

В это время в передней послышались ребячьи голоса.

Альбертина Михайловна вышла из комнаты. Хромов, сидевший напротив двери, успел заметить улыбающееся лицо Линды Терновой, высокую фигуру Мити Владимирского, бархатный жакетик Поли Бирюлиной, всех трех мальчиков Бурдинских.

— Дети, — доносился из передней бас хозяйки, — сегодня я с вами заниматься не буду. Идите в комнату к мальчикам.

— Чем занимается Альбертина Михайловна с ребятами? — спросил Хромов у Овечкиной.

— Музыкой, рукоделием, хорошими манерами…

— Поленька, поправьте жакет, — доносился голос Бурдинской.

Хромов живо себе представил, как Бирюлина с виноватым видом исполняет повеление своей воспитательницы…

Вернувшись, Альбертина Михайловна предложила пересесть на диван. Шура убирала со стола.

— Музыку любите? — спросила Альбертина Михайловна Хромова.

Она села за пианино:

— Хотите «Турецкий марш»?

…Бурдинская несколько минут не снимала рук с клавиш.

— Если бы вы знали, как я тоскую по сцене!

— Что вас оторвало от театра?

— Вы думаете: семья, хозяйство? Нет… Это было для меня таким несчастьем — потерять голос. Я думала, что лишу себя жизни. А потом решила, что в нашей стране и безголосая певица может пригодиться, если она хочет быть полезной… Когда мы приехали на рудник, Сереже было три или четыре года… Прошло с полгода, и как-то ночью возвращается домой Семен Степанович, расстроенный, лица на нем нет… Случилось несчастье: умерла роженица, а отец малютки незадолго до этого погиб в боях за КВЖД… Так у нас появился Валерик… Позже мы усыновили Петрушу и, наконец, Таню.

Выпуклые глаза Бурдинской затуманились:

— А когда мои дети подросли, они стали приводить товарищей, и я решила с ними заниматься…

Татьяна Яковлевна с неясностью смотрела на Альбертину Михайловну. Овечкина задумалась.

Бурдинская весь вечер говорила — охотно, с подчеркнутой откровенностью. У нее была особая манера разговаривать.

«Помните?» говорила она о картинах Сурикова, будто не раз ходила с Хромовым по залам Третьяковской галереи.

«Помните?» повторяла она, когда зашла речь о театре, будто только вчера они вернулись с премьеры.

«Помните?» вновь и вновь спрашивала Бурдинская — заходила ли речь об Останкине или Кускове, Собачьей площадке или Патриарших прудах, Шестой симфонии Чайковского или портретах Крамского.

Да, она многое знала, многое читала, видела. Может быть, слишком самоуверенно высказывала она свои суждения. Сбить ее было трудно: из огромного запаса памяти она извлекала цитаты, авторитетные свидетельства, заключения, применяя их с удивительной последовательностью и точностью.

Отправляя своих мальчиков спать, Альбертина Михайловна проверила, чистые ли у них руки, и каждого поцеловала в лоб.

— Я вам говорила, — басила она, не стесняясь присутствия детей, — что они будут без ума от ваших уроков. Они уже мечтают быть географами.