— Ты?..
Николай увидел капитана Фомина. Иван Федосеевич стоял на улице близ окна и ножом подчинивал карандаш, слушая спор лейтенантов.
— Здравия желаю, товарищ гвардии капитан! — сказал Николай. — Заходите к нам…
Фомин, не торопясь, окончил свое занятие, положил нож и карандаш в полевую сумку, потом влез прямо в окно.
— Здравствуйте! Меня Бадяев пригласил чай пить. Говорит, настоящий самовар будет. А тут, оказывается, лейтенанты спорят, кипятятся.
В душе Николай был недоволен приходом Ивана Федосеевича. Он считал, что у капитана слишком мягкий характер. «Будет заступаться за Юрия», — подумал он и решил не продолжать атаки. А Фомин, присев на ящик возле Юрия, спросил:
— Здорово тебя Погудин поддевает?
Николай насторожился, ожидая, что еще скажет Иван Федосеевич. Юрий, уклоняясь от прямого ответа, сказал:
— Он говорит, что я плохо воюю.
— А как по-твоему?
Юрий опять постарался уклониться:
— Видите ли, я не могу сам судить о своих делах.
— Ну, а все-таки? Объективно… — настаивал Фомин.
— Обо мне в газете писали…
— Писали, — не то подтвердил, не то спросил Фомин.
Юрий победно взглянул на Николая. Тот встал и заходил вокруг, сжав пальцы на поясе. Фомин, посмеиваясь, следил за ним. Он порылся в полевой сумке, вытащил маленькую вырезку из газеты.
— Прочитай-ка. Тут напечатано «Танки лейтенанта Малкова». Речь идет о твоем подразделении, о танкистах взвода, а не лично о тебе.
Николай не мог молчать:
— Этого капитана, который написал заметку, надо под суд отдать, — заявил он возмущенно.
— Почему под суд? — пожал плечами Фомин. Все правильно написано. Это ваше воображение, друзья, что тут восхваляется Малков. Ничуть не бывало. Прочитай-ка, Юрий Петрович, внимательнее.
Юрий перечитывал заметку, и такое зло его взяло, что он едва не выругался. Как это он принял все на свой счет? Ведь ясно: «Танки лейтенанта Малкова». Это значит три машины, три экипажа, да еще десантники.
Он тайком взглянул на дверь, за которой был лазарет. Его жег мучительный стыд. Если б этой заметкой не восторгалась Соня, было бы легче…
Одно время Юрий считал, что сильно любит ее. А сейчас ему вдруг захотелось, чтоб она и не знала его. Он только стесняется при ней, как бывало прежде в школе, когда она была старостой класса. Юрий хотел бы отмежеваться от нее. Ведь Соня про всю эту нехорошую историю в Райхслау может написать в школу, может осудить его. Она ведь прямая по характеру и слишком требовательна к людям. Он вслушивался, не идет ли она сюда, и с тревогой подумал, следя за беспокойными шагами Николая: «И Погудин не угомонился. Сейчас еще что-нибудь ляпнет. До чего въедливый парень!» Но сердиться на Николая Юрий уже не мог. Он привязался к нему, последние дни скучал без него. И чтобы предупредить дальнейшие нападки Николая, горько произнес, опуская голову:
— Значит, я, совсем никудышный танкист…
— Правильно! — сказал Николай.
— Нет, неправильно, — возразил Фомин.
— Почему неправильно? — Юрий хотел показать, что у него хватает мужества признать свое собственное ничтожество. — Выговор я получил от командира батальона за негодный маневр в бою. Ротой больше не командую…
— Вы не имеете права, лейтенант, расписываться в собственном бессилии после того, как вас немного покритиковали. — Голос Ивана Федосеевича вдруг стал жестким и холодным. — Выговор вам дали не за негодный маневр. Это вопрос вашего тактического спора с Погудиным — спорьте, доказывайте. Хотя ясно, что ваше решение в том бою было не наилучшим. А взыскание вы получили за то, что бросили свое подразделение. Это тяжелое преступление, хотя и совершено только от излишнего самолюбия. Поэтому вы ротой больше не командуете. Комбат вас хотел вообще послать на танк, который кухню и тылы охраняет. Я за вас заступился, считал, что вы офицер волевой, поймете, исправитесь. А вы заныли. Стыдно!
Юрий поднял глаза, но натолкнулся на колючий взгляд капитана и снова стал смотреть себе под ноги. Иван Федосеевич продолжал, но уже не столь сурово:
— Надо критику воспринимать, как пользу для себя. Не ершиться, не перечить, но и слюни не распускать. Как от похвал не должна кружиться голова, так и от критики не должны подкашиваться ноги. Привыкайте. Вы же в партию собираетесь вступать.
— Как же! — возмутился Николай и сел, чтоб взять себя в руки. — Только его в партии и нехватало!
— Коммунистами не рождаются, — веско произнес Иван Федосеевич. — А ты бы взялся над ним шефствовать, готовил бы его.
— Я не берусь.
— Это почему же?
— Мы с ним расходимся во взглядах.
— Во взглядах? На что?
— На очень многое, — горячился Николай.
— Это не дело. Что вы из разных государств, что ли? Мы все из одного теста испечены. Вкусы могут быть разные: на вкус и на цвет, говорят, товарищей нет. А взгляды…
— А мы расходимся, — нетерпеливо продолжал Николай. — Вот, например, в таком философском вопросе: за что мы воюем, что защищаем, каковы цели войны?
— Философском?
Иван Федосеевич хорошо знал Николая. Знал, что он всегда, в каждой мелочи ищет основное — будь это нечаянно брошенная кем-либо фраза или неприметный поступок товарища — он всегда делает широкие обобщения. Поэтому Фомин приготовился слушать его внимательно. Хотя на лице его было такое выражение, слоено он в шутку принимал серьезный вид.
Николай торопился высказать все:
— Вот мы воюем за Родину. Это и на нашем знамени написано. Отстаиваем свое государство. А государство — это мы, весь народ, граждане Советского Союза. Мы смотрим в корень дела. Поэтому цели наши всегда шире, чем кажется политически неграмотному человеку, — он выразительно посмотрел на Юрия.
— Правильно, — согласился Фомин. — Помнишь, как товарищ Сталин сказал: «Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма».
— Вот, вот! — воскликнул Николай.
— А Малков возражает, что ли?
Николай так увлекся, что уже лез напролом:
— Да! Он воюет за себя — раз, за свою любовь — два и обчелся.
Иван Федосеевич рассмеялся:
— Ну, друг, ты кашу в сапоги обуваешь — путаешь что-то. Этак ты его совсем человеком без отечества сделаешь.
— Нет! — Николай вскочил на ноги. — Не путаю. В результате его узких взглядов и получается, что он не чувствует себя частицей советского…
Иван Федосеевич оборвал его:
— Ерунду городишь. Сядь! Не может он так думать. Что он не в Советском государстве родился и вырос? Он же грамотный, в советской школе учился, советский офицер…
Николай не унимался.
— А вот пусть опровергнет меня. Пусть. Ну, давай, Юрка, поспорим!
— Тебе сказали — ерунду городишь, — отмахнулся Юрий. Его мысли были заняты тем, что говорил ему капитан минуту назад.
Иван Федосеевич понял, что такие разговоры между этими офицерами были уже не раз. Ему также стало ясно, что Юрий не выскажет сейчас ничего, да и Николай не даст ему говорить. Капитан догадывался, против чего так яростно ополчался Николай. И чтобы раз и навсегда поставить все на свое место, он сказал:
— Не может быть сомнения, что у Малкова есть чувство любви к своей Родине. Но советский патриотизм качественно отличается от любого другого. Это высший тип патриотизма. В чем его отличие? Наш патриотизм — это безграничная преданность к советскому общественному строю. — Капитан выделял слово «советскому». — Это не только любовь к своему краю, где родился, вырос и воспитался, не только любовь к своим, близким: это любовь к социалистическому Отечеству. А любить отчизну социалистическую можно только — ненавидя ее врагов, ненавидя поработителей, всякое угнетение человека человеком.
Голос у Ивана Федосеевича был негромкий, но твердый и выразительный. Он в своей речи никогда не пользовался ни жестами, ни мимикой, считая, что слово и чувство — самое сильное оружие воздействия на людей. Поэтому он сидел всегда совершенно спокойно и говорил, будто самому близкому другу. Только глаза его, которые он то и дело поднимал на собеседника, часто менялись, подчеркивая сказанное. Они то обжигали, то ласкали, то пронизывали до самого сердца.
