— Где она?

— Вон, в посадке.

— Исправна?

— Так точно! Была повреждена. Час тому я ее отремонтировал.

— Вы механик?

— Техник.

— А где же экипаж самолета?

— Пилот в госпитале, остальные улетели на другой машине. А мне приказано уничтожить: пилотировать ее некому.

— Отставить! Ведите к самолету!

— Слушаюсь!

Вдали показались вражеские танки. Они мчались прямо к летному полю, ведя непрерывный огонь из крупнокалиберных пулеметов.

— Все в машину! Быстр! — скомандовал Гаранин.

Буквально под пулями фашистов он оторвал самолет от бетонированной дорожки и взмыл в небо, набирая высоту.

На «СБ» Гаранин летал еще будучи курсантом авиашколы, но то были самолеты старых серий. Этот — новой конструкции. Все же смекалистый пилот быстро разобрался в системе приборов управления, благополучно долетел до Клина и сдал спасенный бомбардировщик командованию части.

К месту нашей дислокации Леша Гаранин и его товарищи приехали поездом.

— А все-таки молодец этот техник, — вспоминали они в пути парня из калининского аэродрома. — До последней минуты берег самолет, не бросил.

— Жаль, не спросили, как его зовут…

— Забыли.

— А когда в Клин прилетели, он плакал от радости, что машину удалось спасти.

— Да, много приходится им, техникам и механикам, возиться с разбитыми самолетами — латать, чинить, приводить их в боевое состояние, — сказал Гаранин. — Поэтому они почти физически ощущают потерю каждой машины.

— А мы? — сказал Майоров. — Мы разве не ощущаем?

— Ощущай не ощущай, а остались мы, братцы, «безлошадными»…

«Безлошадными» у нас называли всех, кто не имел самолетов. Их, к сожалению, становилось все больше и больше в нашем полку. Пришло время, когда полк уже нельзя было назвать полком: самолетов стало меньше, чем в полноценной эскадрилье. Зато ремонтировались поврежденные в боях машины теперь значительно быстрее: технический состав авиачасти имел больше свободных рук.

Нельзя не сказать несколько теплых слов об этих скромных, зачастую безвестных тружениках войны — механиках, техниках, мотористах, оружейниках. Среди бесчисленного множества примеров самоотверженности, бесстрашия и героизма их вклад в общее дело борьбы с фашизмом велик. Слишком часто выходили из строя боевые машины — почти каждый день, каждую ночь; выходили из строя, но не заканчивали свою жизнь. Золотые руки технического персонала всегда возвращали их в небо. Когда и как ремонтировались они? Трудно сказать. Но мы, летчики, знали: самолеты будут готовы к вылету в назначенный срок.

Помню такой случай. При снаряжении самолетов к очередному боевому вылету произошло самовоспламенение пиропатрона. В результате пострадал инженер нашей эскадрильи капитан технической службы Петр Редько. По настоятельной просьбе полкового врача капитана медицинской службы Анатолия Гаврилова я приказал пострадавшему лечь в госпиталь. Он выполнил мое приказание, но на вторые сутки мы узнали, что наш инженер эскадрильи руководит подготовкой и ремонтом самолетов. Я не стал требовать его повторной госпитализации, так как капитан Редько не мог оставаться без дела — самолеты нуждались в срочном ремонте. А ранение…

— Все равно оторванный палец не вырастет, — шутил Редько.

Да, люди делали все возможное и жертвовали всем, даже жизнью, ради победы над коварным, жестоким врагом.

…В середине октября нашу авиадивизию перенацелили на помощь войскам Калининского фронта. Экипажи других полков, помогая наземным частям сдерживать натиск врага, непрерывно бомбили передовую линию противника. Мы же продолжали совершать налеты на тыловые военные коммуникации гитлеровцев.

В один из таких полетов наш бомбардировщик сильно обстреляли фашистские зенитчики. Осколками разорвавшегося вблизи снаряда самолет был поврежден, но продолжал держаться в воздухе.

«Дотяни до аэродрома, дотяни», — мысленно уговаривал я не то себя, не то машину, обращаясь к ней, словно к живому существу.

— Приближаемся к линии фронта, — песней прозвучали в наушниках слова Куликова.

— Очень хорошо! — обрадовался я.

Но в эту минуту наш разговор со штурманом прервал Саша Панфилов:

— Нас атакуют два "мессера"! Они заходят сверху! — И выпустил несколько длинных очередей. Через две-три секунды яуслышал его радостный возглас: — Горит один|

Я увидел объятый пламенем самолет. Он пронесся над нами, оставляя за собой длинный шлейф дыма перешел в пикирование и рухнул на землю.

— Порядок!

Застрочила нижняя пулеметная установка — это Леша Васильев отражал атаку второго стервятника. Но и на крыльях нашего самолета появились рваные отверстия. Успел-таки фашист пронизать самолет крупнокалиберной очередью.

— «Мессершмитт» ушел! — доложили стрелки.

Под нами был уже фронт, а за ним — и своя территория. Это, очевидно, и заставило немецкого летчика повернуть назад.

Бомбардировщик, изрешеченный осколками зенитного снаряда и пулеметной очередью, выпущенной истребителем, словно раненая птица, продолжал полет, но мне с трудом удавалось держать его на курсе и высоте. Температура масла около 100 градусов, воды — более 120. Вижу — не удержаться.

— Приготовиться к прыжку! — даю команду экипажу.

Перегретый мотор тянет все хуже. Начинаем терять высоту. Внезапно гул двигателя прекратился, машину сильно тряхнуло и винт остановился. «Конец», — мелькнуло в голове. Стало совсем тихо. Из-под капота мотора выскользнули языки пламени, и сразу же загорелось крыло.

— Всем покинуть самолет! — приказал я.

Через несколько секунд под машиной раскрылись парашюты. А в глубине сознания все еще таилась надежда спасти самолет. Очень уж не хотелось оставаться «безлошадным». Ищу глазами место посадки, планирую и сравнительно удачно приземляю горящий бомбардировщик на берегу незнакомой речушки.

Быстро выскакиваю из кабины, отбегаю в сторону. «Нет, спасти машину не удалось», — успеваю подумать и теряю сознание. Очевидно, при посадке я все-таки получил ушиб. Да, кажется, и ожоги.

Сколько я так пролежал, не помню, но когда открыл глаза, увидел, что окружен ватагой человек из двадцати деревенских мальчишек, с удивлением и молча рассматривавших меня. Какой-то старик держал мокрую тряпку на моем лбу. Я приподнялся на локти и застонал. Рядом блестела речка. Я даже вздрогнул, увидев ее — до чего же она похожа на мою родную Лугань. Как далеко ты сейчас от меня!

Старик провел по моему лицу влажной тряпкой.

Я сел и посмотрел вокруг. Невдалеке догорал мой самолет. Еще целы были хвост и часть крыла. Сердце тоскливо сжалось.

— Ты кто? — строго спросил старик.

— Вы не видели троих парашютистов? — вместо ответа обратился я ко всем.

— За лесом сели, — ответил кто-то из ребят.

— Не сели, а приземлились, — поправил его другой.

— Ладно уж, пусть приземлились.

Я облегченно вздохнул — значит, все в порядке.

— Ты кто такой? — снова спросил старик.

— Разве не видите — кто? — Я показал ему на остатки самолета.

— Там же звезды, дедушка, — пришел мне на помощь один из мальчишек.

— Молчи! — прикрикнул на него старик. — Звезды можно везде нарисовать… И язык русский выучить. Сколько таких случаев было: немецких лазутчиков ловили, а на них и форма наша, и разговаривают по-русски — не придерешься… Знаем… Ученые… — И снова ко мне: — Покажь документы!

— Так ведь, если придерживаться вашей логики, отец, то и документы можно подделать, — сказал я.

— Можно, — согласился старик, — но ты все-таки покажь…

Пришлось доставать комсомольский билет. Дед внимательно осмотрел его и вернул.

— Ладно, — он провел рукой по высокому морщинистому лбу, словно отгоняя от себя ранее возникшее подозрение, еще раз бросил на меня оценивающий взгляд глубоко сидящих глаз и коротко спросил: — Идти сможешь? — И, не ожидая ответа, бросил в толпу ребятишек: — Венька, Пашка, бегите к председателю, пусть подводу пришлет! — А сам вытащил из кармана кусок чистой белой ткани и стал перевязывать мне голову.