— Скорость тут ни при чем! Это из-за нас!

Макиэн не сразу обратил к нему белое, как луна, лицо.

— Если вы правы, — проговорил он, — мы должны об этом сказать.

— Пожалуйста, я скажу, — добродушно предложил Тернбул.

— Вы? — вскричал Макиэн в искреннем удивлении. — Почему же вы? Это я... конечно, я обязан...

И он сказал своей даме:

— Кажется, мы навлекли на вас беду, — слова эти показались ему нелепыми (как все, что он говорил девушке в длинных перчатках), и он в полном отчаянии продолжал: — Понимаете, нас преследуют. — И отчаялся вконец, ибо головка, увенчанная мехом, не шевельнулась.

— Нас преследует полиция, — отважно повторил он и прибавил для ясности: — Видите ли, я верю в Бога.

Прядь темных волос отнесло ветром, линия щеки изменилась (что, конечно, потребовало создания новой эстетики), но девушка не сказала ничего.

— Понимаете, — продолжал Макиэн, — мистер Тернбул написал в своей газете, что Дева Мария — просто женщина, дурная женщина, я вызвал его на поединок. Мы как раз начали драться... но это было еще до вас.

Теперь девушка глядела прямо на него, и лицо ее не было ни кротким, ни терпеливым. Потом она отвернулась. Когда Макиэн увидел гордый и тонкий профиль на фоне светлого неба, он понял, что все потеряно. Он просил, чтобы ангелы показали ему, прав он или не прав, но не ждал, что они так презрительно его осудят.

Наконец девушка сказала:

— Я думала, в наше время люди уважают чужую веру.

— И даже неверие? — еле выговорил Макиэн и услышал в ответ:

— Надо быть терпимей.

Он никому не спустил бы таких слов, но сейчас принял их как высший суд, словно понял, что его фантазию победила детская простота. Все, что делала и говорила эта девушка, было для него преисполнено добра и духовной тонкости. Как многие люди, которых сразило это простое чувство, он погрузился в мир этических понятий. Если бы кто-нибудь заговорил об ее «доблестной блузке», «благородных перчатках» или «милостивых туфлях», он бы прекрасно это понял.

Но девушке он не ответил, и, быть может, огорченная этим, она сказала чуть мягче:

— Так правды не найдешь. Это все зря. Вы знаете, сколько всяких вер, и каждый считает, что прав. Мой дядя — последователь Сведенборга.

Макиэн сидел, опустив голову, и жадно слушал ее голос, не вникая в слова, но великая драма его жизни становилась все меньше и меньше, пока не стала маленькой, словно детский кукольный театр.

— Время теперь не то, — говорила девушка, — ничего вы не докажете и не найдете... да и нечего искать... — И она устало вздохнула, ибо, как у многих девушек ее класса, разум ее был стар и разочарован, хотя чувства оставались молодыми.

Когда они проехали еще с полмили, она сказала, как бы ставя точку:

— В общем, это полная чепуха!

И вздохнула снова.

— Вы не совсем понимаете... — начал Тернбул, но вдруг закричал: — Эй, что это?

Машина резко затормозила, так как поперек дороги стояло несколько полисменов. Сержант вышел вперед и прикоснулся к каске, ибо перед ним была истинная леди:

— Прошу прощения, мисс, — он немного смутился, понимая, что она из богатых. — Мы, понимаете ли, подозреваем, что эти люди, которых вы везете... э-э... — И он не кончил фразы.

— Да, я Эван Макиэн, — сказал человек, носящий это имя, не без печальной торжественности, свойственной школьникам.

— Сейчас мы выйдем, сержант, — сказал Тернбул. — Я Джеймс Тернбул. Мы не хотим доставлять неприятности даме.

— За что вы их преследуете? — спросила дама, глядя на дорогу.

— За нарушение порядка, — отвечал полисмен.

— А что им будет? — так же холодно спросила она.

— Пошлют на излечение.

— Надолго?

— Пока не вылечатся, — отвечал служитель закона.

— Что ж, — сказала девушка, — не буду вам мешать. Но эти господа оказали мне большую услугу. Если разрешите, я с ними попрощаюсь. Не отойдут ли ваши люди немного в сторонку? Как-то неудобно при них...

Сержант был рад хоть немного загладить перед истинной леди свою вынужденную неловкость. Полицейские отошли. Тернбул взял обе шпаги — единственный, теперь ненужный багаж. Макиэн, не смея думать о разлуке, распахнул дверцу.

Однако выйти ему не довелось — хотя бы потому, что опасно выходить из мчащейся машины. Не оборачиваясь, не говоря ни слова, девушка дернула какую-то ручку, машина рванулась вперед, как буйвол, и понеслась, как гончая. Полисмены побежали вдогонку, но тут же бросили это нелепое и бесполезное занятие.

Дверца хлопала, машина неслась, Макиэн стоял, согнувшись, и ничего не понимал. Черная точка вдали стала густым лесом, который поглотил их и выплюнул. Железнодорожный мост вырос, навис над ними — и тоже остался позади. Пролетели какие-то селения, залитые лунным светом, и жители, должно быть, просыпались на минуту, словно мимо них пронеслось землетрясение. Иногда на дороге попадался крестьянин и глядел на них, как на летучий призрак.

А Макиэн все стоял, дверца все хлопала, словно знамя на ветру. Тернбул уже пришел в себя и громко смеялся. Девушка сидела неподвижно.

Наконец Тернбул перегнулся вперед и закрыл дверцу. Эван опустился на сиденье и охватил голову руками. Машина мчалась, девушка не двигалась. Луна уже скрылась, приближалась заря, оживали звери и птицы. Наступили те таинственные минуты, когда утренний свет словно создается впервые и меняет весь мир. Люди в машине взглянули на небо и увидели мрак; потом они различили черное дерево и поняли, что мрак этот — серый. Куда они едут, ни Тернбул, ни Макиэн не знали, но догадывались, что путь их лежит на юг. Немного позже Тернбул, проводивший когда-то лето на море, узнал приморские деревни, которые не спутаешь ни с чем, хотя описать их невозможно. Потом меж черных сосен сверкнуло белое пламя, и заря — как многое на свете, а не в книгах — занялась гораздо быстрее, чем можно было думать. Серое небо свернулось, как свиток, открывая блаженное сияние, когда машина перевалила через холм, и на сияющем фоне появилось одно из тех искривленных деревьев, которые первыми сообщают о том, что рядом — м о р е.

Когда они перевалили через холм, весь Божий мир открылся им и сверху, и снизу, словно увеличившись в несколько раз. Почти под ногами лежало бескрайнее море, такое же светлое и пустое, как небо. Солнце поднималось над ними, бесшумно сверкая, словно ночь без единого звука разлетелась на куски. Победные солнечные лучи окружало сияние переходящих друг в друга цветов — лилово-коричневого, голубого, зеленого, желтого, розового, словно золото гнало перед собой побежденные краски мира.

Самый пейзаж был строг, прост, но неровен, и казалось, что машину затягивает в огромный и тихий водоворот. Во всяком случае, Тернбулу показалось так, ибо он впервые за много часов высказал свежую мысль.

— Если мы будем так мчаться, — промолвил он, — мы слетим с обрыва в море.

— Как хорошо! — сказал Макиэн.

Однако, спустившись на берег, машина мягко свернула, проехала сквозь редкие деревья и тихо остановилась. Хотя светило солнце, в маленьком домике (вероятно, там жил привратник) почему-то горел свет. Девушка обратила к сверкающему небу прекрасное лицо.

Эван сидел, потрясенный тишиной, словно издавна привык к шуму и скорости. Потом он встал, покачнувшись на длинных ногах, овладел собой и все же задрожал. Тернбул уже открыл заднюю дверцу и выскочил из машины.

Как только он вышел, загадочная дама неизвестно почему проехала еще несколько ярдов, затормозила, вышла сама и с почти жестоким безразличием стала стягивать длинные перчатки.

— Спасибо, до свиданья, — сказала она так беспечно, словно они случайно встретились минут пять назад. — Здесь живет наш привратник. Зайдите к нам, если хотите, но, кажется, вы оба заняты.

Эван глядел на ее лицо и видел, что оно прекрасно; он слишком поглупел, чтобы увидеть, как оно измождено, и догадаться, что за строгостью скрывается смертельная усталость. Он поглупел настолько, что продолжал беседу.