Здешняя картина несколько переменилась. Лева, вдрызг пьяный, помучнев лицом, навзничь возлежал на диване. Спал. Глаза и рот его были открыты. Он прямо ассоциировался с трупом. Питекантроп камнем сидел на стуле, остекленело наблюдая пространство, как лама на молитве. Башмаки и рукавицы были напялены у него на разные руки-ноги. Роба одета, но вывернутой наизнанку. В гараже плавала дымная пелена: видимо, по пьяному делу спалили ремонтный баллон. Из ямы ужом выполз Эдик — на удивление трезвый.

— Рессоры сменил, амортизаторы сменил, втулки сменил, — доложился он.

Я глянул вниз — в самом деле. Вспомнил свои страдания. На такую работу у меня бы ушел месяц, точно.

— Приверни правый амортизатор, — сказал Эдик. — А я пойду пока чайник согрею.

Я с воодушевлением взялся за ключ. Гайки закручивал до упора, как бы мстя им. А с последней до упора не вышло — прокручивалась.

— Эдик, — позвал я, вылезая. — Что-то с резьбой... не могу.

Эдик автогеном подогревал чайник. Питекантроп, бессмысленно ворочая челюстью, сидел у Левы в ногах.

— Что-то с резьбой! — сказал Эдик, пробуя гайку ключом. — Сорвал ее, «что-то»! Теперь всю площадку надо менять, это чирик еще, давай кувалду. Всю площадку менять! — повторил он, принимая инструмент. — Всю! — И, расставив ноги, жуткими ударами принялся дубасить по новенькой гайке, сплющивая ее вместе с болтом в единое целое. Из-под воротника его телогрейки торчали лохмотья оборванной петли вешалки. — Всю площадку! — талдычил он, как заклинание. — Всю!

Вот пройда! Видел бы такую работку главный!

— Бог не фрайер, он простит, — сказал Эдик, откликаясь на мои мысли. Затем собрал ладонью влажную грязь с днища, залепив ею искалеченное железо. — Во... так. Рессоры заделаны, вечером еду бомбить. Еще бы кардан... Где бы взять?

— Бомбить... что?

— Что? Пассажиров, — последовал хмурый ответ. — Недельку воспользуемся. Если только с твоих башлей жить, считай, задаром ломался.

Я промолчал. Здесь были свои законы и нормы. Но, допустим, Эдик влипнет, что скажу главному?

Питекантроп сделал попытку встать, и она ему удалась.

— Кофейку чичас попьем, — сказал Эдик корешу с подобострастием. — И пойдешь, родимый.

Сели за стол. В здешней обстановке есть я не мог и потому просто сидел, уставившись на покойницкий оскал Левы. Питекантроп полоскал импортным кофе свои гнилые зубы. Это было отвратительное зрелище. Эдик рассматривал грейпфруты.

— Чего такое? — спросил он с подозрением. — Лимон или апельсин?

— Помесь, — кратко ответил я.

— А от них запоры бывают? — Он увлеченно дожевывал бутерброд. — А то желудок у меня...

— Мы все тут надрываемся, — вдруг произнес питекантроп, — а они... — И смолк. Затем вперился в меня пьяным, неподвижным взглядом. Погрозил пальцем зловеще. Сказал — веско, как заклинание, растягивая губы: — Я тебя вижу насквозь и навылет!

— Солидол нам принес, — объяснил мне Эдик. — Человек! Как раз для передней подвески... О, — ногой он пододвинул к себе жестяную банку, мизинцем влез в нее, ковырнув фиолетовую, жирно блеснувшую смазку. — Свежак! — сказал со вкусом.

Питекантроп гордо кивнул. Нижняя челюсть после этого долго не хотела у него подняться поближе к верхней.

Я сидел, угнетенный этим «бомбить». Потом явилась идея.

— Слушай, — сказал я Эдику. — Мне предлагали кардан на автобазе. Новый. Двадцать рублей. Может, слетаю? Машина на ходу...

— Ну давай! — обрадовался тот. — Торгуйся на пятнашку. А то бомбить, встану еще враскоряку где-нибудь... За час успеешь?

Я выехал из гаража и полетел, сам не зная куда, по проспекту. Скорее из этой норы! От Эдика отоврусь: остановило ГАИ, доверенности не было, машину задержали. Затем в присутствии Игоря расплачусь с ним за работу. А переднюю подвеску и кардан пусть главный ремонтирует в автосервисе С меня хватит. Солидол, гайки, мат, портвейн, жулье...

«А может, все наши проблемы, дела, да и вообще все-все, заключается в сущности белкового организма? — философствовал я, наслаждаясь свободой и оценивая вторым планом, хорошо ли пружинят рессоры на колдобинах. — Ну а пусть бы мы были из кремния, предположим. Все равно нужны были бы и средства передвижения, и подобие алкоголя, и какая-то борьба за материальные блага — на ином уровне, с иным мироощущением, но жадность, корысть, ложь — все это осталось бы, уместившись в другие формы, по сути же своей не отличимые от теперешних ничем».

Вечером мне позвонил Эдик.

— Чего ж ты уехал, — злобно прогнусавил он. — Там... зонтик мой остался...

— Где?

— На заднем сиденье! И штаны... Я так в спецовке до дома и топал. Да. И рулевая тяга от «шевроле».

— Ничего не видел.

— Как... увели, что ли? Ничего себе... — огорчился он. — На базе?

Я поведал об аресте машины органами ГАИ.

Эдик помолчал, соображая... Сказал, взвешивая слова:

— Значит, так. Тяга — пятнашка, зонтик — тридцатник, штаны — пятерка и полтинник за работу. Три дня сроку. Иначе лучше не появляйся. — И брякнул трубку. Так закончился этот ремонт.

Со съемок вернулась, исходя досадой. Ничего не выходит. Фильм разонравился, роль тоже, партнеры — кретины, режиссер орет по любому поводу, а отношения у нас с ним — не приведи господь. Только переоделась — звонок в дверь. Володя? С трепетом неприятия этой встречи поворачиваю вертушку замка... Егоров!

— Надо поговорить. — Стоит на пороге, не раздеваясь. Понимаю, что пришел он сюда неспроста, но больше не понимаю ничего. Улыбаюсь, говорю, что вчера прочитала интервью, все прекрасно, довольна... Он как-то отмякает, уже проскальзывает непринужденность...

Ставлю чай, и в ожидании чая сидим, рассуждая о всякой всячине. Но вот пауза, лицо его суровеет... Сейчас цель посещения разъяснится.

— Марина, — начинает он, отводя взгляд. — У меня, видишь ли, неприятности. Беда даже... Я люблю тебя.

Я, обомлев, слушаю. О том, при каких обстоятельствах он увидел меня впервые, кто таков, на чем основано его приятельство с Володей...

— Короче, с ума схожу, — говорит он, болезненно морщась. — Вплоть до того, что каждый вечер обход вокруг дома. Свихнулся. Ну а что ты мне можешь ответить, знаю. Ничего. Абсолютно ничего. Но не сказать тебе об этом...

— Понимаю, — отзываюсь я задумчиво, тут же сознаваясь себе, что хотя и впрямь понимаю его, но сейчас механически начинаю играть не то в сочувствие, не то в нечто сочувствию подобное, с задачей — чтобы и не обидеть, и отшить тем не менее. Тягостное положение.

— Ну, — говорит он неестественно бодро, — пониманием мы прониклись, и теперь ухожу. Извини за причиненное неудобство. Да, знаешь... смешно прозвучит... однако если бы свершилось чудо и стала бы ты моей женой, я был бы для тебя идеальным мужем, наверное. И вообще спасся бы. Володьке, прошу, ничего не надо... ладно?

— Игорь, — вырывается у меня. — Пошлость, но... давай будем друзьями? — Что руководит мной, когда я произношу это? Жалость? Нет, ни жалости, ни сострадания я не испытываю и, может, презираю его даже... Ах, вон оно что! Я просто слабовольно играю в некий отвлеченный гуманизм. Мальчишка... Наивный, глупый, пустой. Я поняла бы скорее самый невероятный поступок, нежели эти его жалкие слова...

— Пока, — отвечает, и дверь захлопывается.

Все-таки жаль его... Хотя что жалеть? Блажь нашла! Поклонничек — одно слово... Но поклонение это — наверняка не к личности, а к известности. Обыватели, а он из них, повально любвеобильны к знаменитостям только за то, что знаменитости. Все, неприятен мне Егоров этот, и точка, и новый абзац. Одно беспокойство. Дурак какой-то. Нет, тип... Корреспондент, а?! Да и Володька тоже... Прилипалы! Да и кто такой Вова? Начинающий поэт. Сколько их? А сколько начинающих актеров? Могла бы я поставить хотя бы на одного? Нет, дорогая, не те игры. Ими можно несерьезно развлечься лет в пятьдесят. А тебе еще рано. Ладно, было — забудем.

Я открываю окно, скоренько убираю со стола пустые чашки, остатки недоеденного кекса и выстуживаю комнату. Обожаю спать в холодной комнате под теплым одеялом.