— С другой стороны, вас рекомендует Нельсон Рокуэлл, — продолжал он, — а я высоко ценю его, как работника, он один из лучших. Он заверяет меня, что вы справитесь.

Я получил работу. Благодаря рекомендации Нельсона Рокуэлла. Но не только. Были еще и другие причины. Первое — платил он сущий мизер и охотников работать у него было мало. Я получал бы куда больше, пойди я санитаром в интернат для психически неполноценных, хотя и рисковал бы остаться без пальцев, кормя из ложечки этих бедолаг. Вторая же причина — тщеславие Семмельвейса. Теперь он мог хвастаться перед клиентами и друзьями, что у него на заводе работают даже известные мастера рекламы.

Мне же пока предстояло выгружать тяжелые ящики, складывать тару и видеть усмешку хозяина, следящего за мною из своего застекленного закутка в конце цеха. А все, кто приходил к мистеру Семмельвейсу, действительно не верили своим глазам. Но мне было все равно.

Нет, я кривлю душой, говоря так. Мне было далеко не все равно. Я по-настоящему страдал, но знал, что надо продержаться здесь, пока не соберусь с силами и не решу, что делать дальше. Первый шаг я уже сделал, купив зеленые пилюльки. От Моки я уже отвык. Но это, пожалуй, и все. А в остальном пока перемен не было. Я хотя и перестал резко терять в весе, но руки по-прежнему дрожали, а по ночам, ворочаясь без сна, будил кого-нибудь из детей. Хозяева недовольно ворчали.

Свои сокровенные мысли я держал глубоко запрятанными в себе, но мой разум был активен, как никогда, рождая рекламные лозунги, планы кампаний, новые виды товаров и способы их сбыта. Я рассылал свои предложения в виде кратких записок-заявок во все рекламные агентства, требовал аудиенций, ждал приема в бесконечных конторах по найму. Ответа не было, услышав мой голос по телефону, на другом конце провода бросали трубку, а когда меня в очередной раз выставили из приемной, я прекратил эти визиты. Я испробовал все рекламно-торговые агентства, от самых маленьких до самых крупных. Кроме одного.

Я был с ним рядом, смотрел на него, стоя на тротуаре у дома, соседствовавшего с Центром Линкольна, где обосновалось новое агентство «Хэйзлдайн и Ку», но я не вошел в него. Почему? Сам не знаю. Но только не из гордости, которая никогда не была определяющей чертой моего характера. Просто чувство тупого оцепенения столь же хорошо притупляет и боль, и радость.

Я теперь лучше спал, появился аппетит. Я продолжал писать свои заявки и брошюрки, даже кое-что применил из своих задумок у себя на работе. Шли дни.

Моя работа едва ли могла бы кого-либо удовлетворить. Она была скучна. К тому же я понял, что заводик дышит на ладан. Готовой продукции никто из нас не видел. Все, что мы производили, отправлялось куда-то в такие места, как Калькутта или Кампучия. Им было выгоднее покупать ее у нас, чем привозить из дома. Но не настолько выгодно, чтобы их заказы могли поддержать наш завод. Работая первую неделю в проволочном цехе, когда работа мне позволяла, я совершал прогулки по заводу. На основании их можно было легко восстановить его историю. Дыры в полах в пустующих цехах на верхнем этаже говорили о том, что здесь тоже когда-то стояли станки и прессы. Но теперь все было покрыто толстым слоем многолетней пыли и всякого рода железным хламом. Но сохранилась электропроводка, и когда я повернул выключатель, кое-где, тускло мигая, зажглись светильники дневного света. Окинув взглядом просторное помещение, я подумал, что из него могла бы получиться неплохая ночлежка. Но у мистера Семмельвейса были на сей счет свои, я бы сказал «амбициозные» планы — заполучить хороших съемщиков, а, может, даже возродить завод в прежнем виде, когда здесь жизнь била ключом.

Я презрительно фыркал, считая это фантазией, но почти завидовал ему, ибо замечал, как мало в моей голове рождается фантазий, с тех пор, как я начал принимать зеленые пилюли. Нет ничего ужаснее просыпаться с чувством, что сегодняшний день будет не лучше вчерашнего.

Что сделать, чтобы изменить ход событий? Я не знал, и поэтому ничего не менялось. Я не пытался, как прежде, искать решения неразрешимых проблем, если они возникали. Но однажды утром, рано проснувшись, я не поехал на работу, а сел в поезд подземки, идущий в противоположную сторону, и оказался там, где так давно не был. Я стоял перед домом, где жила Митци.

Дверное устройство, куда я сунул руку, не отреагировало должным образом — дверь не открылась, но оно также не прищемило мою руку и не держало ее до тех пор, пока не появится постовой полицейский. Через минуту на экранчике двери появилось заспанное лицо Митци.

— Это ты? — удивилась она, а через мгновение добавила. — Проходи, раз уж пришел.

Дверь медленно, словно нехотя, открылась ровно настолько, чтобы я мог в нее протиснуться. Поднимаясь на лифте и вспоминая лицо Митци на экранчике, я невольно думал, что же в ней удивило меня? Растрепанные со сна волосы? Я неожиданно разбудил ее, в этом нет ничего удивительного. Странное незнакомое выражение? Возможно. Это было лицо человека, которого отнюдь не обрадовала встреча со мной.

Я запрятал эту проблему в тот дальний угол своей памяти, где скопилось довольно много нерешенных вопросов и неподтвержденных догадок. Прежде чем впустить меня в квартиру, она поспешила умыться и повязала волосы косынкой. Теперь лицо ее выражало лишь вежливое, но отстраненное любопытство.

— Я не знаю, зачем я зашел к тебе, — начал я. — Возможно, потому, что больше не к кому. — Я совсем не собирался произносить эти слова, но они сами слетели с моих уст. Когда я услышал их, я понял, насколько они верны.

Она смотрела на мои пустые руки и пустые карманы.

— У меня нет для тебя Моки, Тенни.

Я отмахнулся от этого, как от пустяка.

— Я больше не пью Моки. Я начал лечиться.

— Пилюли? — с ужасом воскликнула она. — Вот почему ты так ужасно выглядишь!

— Митци, — сказал я как можно спокойней. — Я не сошел с ума, и я не считаю, что ты что-то мне должна. Но я думал, что ты хотя бы выслушаешь меня. Мне нужна работа. Такая работа, которая позволила бы мне использовать все свои возможности и опыт. То, что я делаю сейчас, похоже на медленную смерть. В одно прекрасное утро я уже не проснусь и не встану с постели, ибо не буду ощущать разницы между смертью и той жизнью, которой я сейчас живу. Я в черном списке, ты это знаешь. Я не утверждаю, что это твоя вина, просто ты теперь единственная моя надежда.

— О, Тенни, — промолвила она и лицо ее на мгновенье дрогнуло, и мне показалось, что она сейчас расплачется. — О, черт! Пойдем лучше на кухню, Тенни. Я накормлю тебя завтраком.

Даже когда мир вокруг тебя сер и скучен, когда обстоятельства против тебя и привычный ритм жизни нарушается, человек по инерции продолжает делать то, что делал всегда.

Я смотрел, как Митци выжимает сок из апельсинов (настоящих свежих апельсинов!), мелет в кофемолке кофейные зерна (настоящий натуральный кофе!), и в это время рассказывал ей о своих планах, как некогда рассказывал Старику доверительно и уверенно.

— Товар, Митци, — говорил я, — это моя стихия. Я разработал план рекламной кампании новых видов товаров. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, как, в сущности, неудобно пользоваться вещами, которые быстро изнашиваются, выходят из строя — лезвия бритв, бумажные салфетки, пластмассовые расчески, зубные щетки? Как часто их приходится заменять. А вместе с тем, если производить товары длительного пользования…

Митци хмурилась, и я заметил, что легкие морщинки на переносице стали глубже и резче.

— Не понимаю, что ты задумал, Тенни.

— Долговечный заменитель бумажных салфеток. Я провел некоторые изыскания. Когда-то они назывались носовыми платками. Это был предмет роскоши. Нечто престижное.

— Если они вечные, что тогда делать с заводами и фабриками, которые их изготовляют?

Я покачал головой.

— Они вечны только условно, пока нравятся и пока ими пользуются. А мода зачем? Она может меняться ежегодно, не так ли? Сегодня модны квадратные носовые платки, завтра треугольные. Они могут быть разных рисунков и цвета, с вышивкой, кружевами, мережкой… Статистика говорит, что на такой товар всегда есть постоянный спрос и он намного выше, чем на изделия одноразового пользования.