Меньше всего хотел Бруно колоть Сиднею глаза его несчастливой любовью и, конечно, не в нем видел образец одержимого любовным безумством. Однако и друзей своих Ноланец не имел обыкновения щадить. Кому много дано, с того много и спросится! Джордано верил, что Филипп правильно поймет его побуждения.
«Поистине только низкий, грубый и грязный ум, – начинал Бруно посвятительное письмо, – может постоянно занимать себя и направлять свою любознательную мысль вокруг да около красоты женского тела. Боже милостивый! Могут ли глаза, наделенные чистым чувством, видеть что-либо более презренное и недостойное, чем погруженный в раздумья, угнетенный, мучимый, опечаленный, меланхоличный человек, готовый стать то холодным, то горячим, то лихорадящим, то трепещущим, то бледным, то красным, то со смущенным лицом, то с решительными жестами, – человек, который тратит лучшее время и самые изысканные плоды своей жизни, изводя эликсир мозга лишь на то, чтобы обдумывать, описывать и запечатлевать в публикуемых произведениях те беспрерывные муки, те тяжкие страдания, те размышления, те томительные мысли и горчайшие усилия, которые отдаются в тиранию недостойному, глупому, безумному и гадкому свинству?»
«Однако что я делаю? – восклицает Бруно. Может быть, я враг продолжения рода человеческого? Может быть, я ненавижу солнце? Может быть, сожалею о появлении на свет себя и других? Может быть, я хочу уменьшить число людей, собирающих самые сладкие яблоки, какие могут произрастать в саду нашего земного рая? Может быть, я стою за запрещение священного установления природы?…
…Нет, нет, не допустил господь, чтоб нечто подобное могло запасть мне в голову. Добавлю еще, что какие бы царства и блаженства ни были дарованы мне, я никогда не сделался бы до такой степени мудрым или благим, чтобы у меня появилось желание оскопить себя или стать евнухом. Я даже стыдился бы, если, будучи таким, какой я на вид, захотел бы уступить хоть на волос любому, кто достойно ест хлеб, во служении природе и господу богу… Мой вывод, о знаменитый рыцарь, таков: цезарево должно быть отдано цезарю, а божье – богу».
Женщинам не надо воздавать божественных почестей, их следует так почитать и любить, как должны быть почитаемы и любимы женщины.
Стихотворцы, всю жизнь только и воспевающие, что страсть к возлюбленной, гонятся за самой суетной славой. Бруно сурово осуждает Петрарку. Но и теперешние поэты не лучше: то и дело слагают стихи в похвалу ночному горшку и прочим ничтожным вещам.
Бруно не стремится прослыть ни аскетом, ни женоненавистником. Он воздает женщинам должное, особенно хвалит британских дам, этих нимф и богинь. Восторг по поводу этих небесных созданий не мешает ему высказаться весьма откровенно: «Что бесспорно ненавистно мне, так это усердная и беспорядочная половая любовь, которую привыкли здесь некоторые расточать до такой степени, что сознательно обращают себя в рабов и этим отдают в неволю самые благородные силы и действия мыслящей души. Если принять во внимание эту точку зрения, то не найдется ни одной целомудренной и честной женщины, которая опечалилась бы и рассердилась на мои естественные и искренние слова: она скорее согласилась бы любить меня, порицая ту любовь женщин к мужчинам, которую я решительно осуждаю у мужчин к женщинам».
Он, Ноланец, хочет открыть взору людей не вульгарные страсти, а героическую любовь, которая действительно преображает человека и делает его равным богам!
Филиппу Сиднею было над чем задуматься. Многие мысли Бруно, изложенные в «Героическом энтузиазме», Находили у него самый горячий отклик.
Он разделял убеждение, что вопрос о познаваемости мира – один из краеугольных камней этики. Ему был близок образ Героического энтузиаста, который посвящает свою жизнь бескорыстному служению истине и непримиримой борьбе с невежеством.
Когда один желчный пуританин в памфлете «Школа пороков» ополчился против драматургов, поэтов и актеров, обвиняя их в развращении нравов, Сидней ответил ему небольшим сочинением «Защита поэзии». Эта защита вылилась в страстное восхваление искусства. Сидней писал о высоком назначении поэзии, ее непреходящей ценности – она воспитывает в людях чувство прекрасного, делает их лучше. Невежество вскармливает пороки. Все, что служит познанию, – науки, искусства, поэзия – все это поднимает и облагораживает людей. Высшая, цель человека – познание истины.
Так писал Сидней. Но не слишком ли часто слова его расходились с делом? Ведь прав Ноланец, когда говорит, что преступно тратить дни короткой, быстро летящей жизни на пустые дела и отдавать лучшие силы ума писанию любовных стихов. Сидней не может похвастаться, что выбрал какой-то определенный жизненный путь и твердо по нему следует. В разносторонности его интересов есть существенный изъян. Он не в состоянии найти главного: мечется от политики к пасторалям, от ученых трактатов к религиозным спорам, хочет быть дипломатом и полководцем, рыцарем и государственным деятелем. То с жадностью набрасывается на трудные книги, то, вняв совету, что изучение математики пойдет во вред его слабому здоровью, старательно занимается фехтованием и совершенствуется в модных танцах. Он мечтает о славе служителя муз и просится волонтером на подмогу нидерландским инсургентам, поет о высокой любви и женится по расчету, добивается права стать преемником отца по управлению Ирландией и выдумывает придворные увеселения, носится с планами основания в Америке колоний и выступает в защиту театров. Он многое начинает, но мало что доводит до конца. Неужели он и останется в памяти людей только как автор длинного пастушеского романа да сотни любовных сонетов, воспевающих еще одну из бесчисленных Стелл?
Не без двойственного чувства перечитывает Сидней обращенное к нему письмо, которым начинается рукопись «Героического энтузиазма». Но он достаточно беспристрастен, чтобы понять искренние и благородные побуждения Ноланца. Сэр Филипп соглашается на посвящение.
Статный темнобородый красавец с вьющейся шевелюрой и стальными глазами, с лицом решительным и умным, Уолтер Роли, любимец королевы, был у Мовиссьера частым гостем. Ему немногим более тридцати, а он уже сделал головокружительную карьеру. Оксфорда он не кончил, ушел в армию, воевал во Франции и Нидерландах, но мечтал о морских походах. Когда его единоутробный брат, Хемфри Гилберт, готовил свою первую экспедицию в Америку, Роли вызвался в ней участвовать. Правда, мореплавателя из него не получилось: буря пригнала корабль обратно в Плимут. Однако интерес его к Новому Свету не ослабел. Он сражался в Ирландии и жестоко карал восставших, когда ему вдруг улыбнулось счастье. Вождя мятежных ирландцев повесили за ноги, голову его послали в Лондон. Депешу королеве повез Роли. Красноречивый и обаятельный, он умел производить впечатление. Помог ему случай. На прогулке королева в нерешительности остановилась перед лужей. Придворные замешкались, а ловкач Уолтер мгновенно сорвал с плеча плащ и расстелил у ног Елизаветы, дабы она не испачкала туфелек. Королева была очарована. Подобного обхождения в Англии еще не видывали. Уолтер недаром долго жил среди галантных французов. Он вовремя нашелся и был награжден вне всякой меры.
Короткий визит ко двору затянулся на года. Больше ему незачем было возвращаться в Ирландию. Он был осыпан милостями. Небогатый офицер, получавший четыре шиллинга в день, превратился в расточительного щеголя, законодателя моды. Теперь одни его сапоги, усыпанные драгоценными камнями и жемчугом, стоили целое состояние. Роли мог себе позволить такую роскошь: он стал близким советником Елизаветы. Он был среди тех, кто наиболее пылко доказывал необходимость основывать колонии. Роли клялся, что добудет Елизавете такие Индии, каких нет и у испанского монарха. Снарядив один из кораблей для новой экспедиции Гилберта, которая имела целью освоить Ньюфаундленд, он хотел участвовать в плавании. Елизавета его не отпустила. Однажды ведь ему уже не повезло среди морской стихии! Сердце не обмануло королеву. Предприятие Гилберта окончилось неудачей, а сам он погиб. Но Роли не успокоился. Он добился разрешения колонизовать побережье Америки, лежащее к северу от захваченных испанцами территорий.
