— Ну что ж, — сказал он, — если мы должны пораньше приниматься за дело, пора нам всем немножко отдохнуть.
Квадратная, массивная фигура Гито поднялась с кресла; одновременно с ним вскочил на ноги и Айво.
Гэрет, не промолвивший почти ни слова за весь вечер, казалось, вдруг почувствовал необходимость проявить себя в роли хозяина, пока гости еще не покинули его дом.
— Обождите, выпейте по чашке горячего чая на дорогу, — сказал он и проворно шагнул на своих ногах-коротышках к кухонной двери. — Чайник горячий. Закипит в одну минуту.
Роджер и Дженни начали было отказываться, приводить какие-то отговорки, но Гэрет почти прикрикнул на них сердито:
— В такую непогоду не годится уходить на пустой желудок!
И мать присоединила свой голос, сказав мягко:
— Подойдите, посидите со мной, голубка. Сюда, поближе к огню, поговорим немного.
— Охотно, — с готовностью отозвалась Дженни. Она подошла, присела на низенькую скамеечку возле кресла матери, и между ними завязался разговор о том о сем. До Роджера стали долетать случайные обрывки фраз, частицы доверительной беседы; два приглушенных женских голоса деловито плели словесную вязь, ограждающую маленький женский мирок от неуклюжего вторжения мужчин.
Гэрет, в точности сдержав слово, почти тут же принес из кухни кружки с крепким чаем. Когда он начал обносить чаем гостей, мать внезапно поглядела куда-то вверх своими незрячими глазами и воскликнула по-валлийски:
„Гэрет, чуешь, — пахнет фиалками!“
„Ты уверена?“ — помедлив, спросил Гэрет.
„Не сойти мне с этого места“, — сказала мать.
„Что она имеет в виду? — спросил Роджер. — Какие фиалки?“
Ответ он получил от Гито.
„Наши старики, живущие по стародавним обычаям, — сказал он, — чувствуют приближение снегопада. Они утверждают, что в воздухе при этом появляется запах фиалок“.
„А я, между прочим, как раз оставил заднюю дверь открытой“, — сказал Гэрет.
Все от волнения перешли на валлийский язык, только Айво не изменила выдержка, и он продолжал разговаривать на чистейшем английском (можно подумать, что ни капли валлийской крови не течет в его жилах, говорил про него Мэдог) и не спускал глаз с Дженни.
— Если начнется сильный снегопад, мисс Грейфилд, автобус не сможет курсировать. В этом случае наше мероприятие будет откладываться со дня на день, пока не наступит такой день, когда автобус выйдет на линию.
— Понимаю, — сказала Дженни.
Гэрет тем временем быстро подошел к входной двери и выглянул наружу.
„Уже падают первые хлопья“, — сказал он.
Роджер из-за его плеча поглядел во мрак, На темной траве кое-где появились тусклые блестки.
„Сильный будет снегопад?“ — спросил он.
„Если мать учуяла запах фиалок, значит, сильный“, — сказал Гэрет. И затворил дверь.
— Выпейте-ка лучше чайку, мисс, — сказал он, повернувшись к Дженни. — И надо поторапливаться. Иначе вы застрянете, здесь, в горах, как в ловушке. Да, да, — настойчиво проговорил он, заметив ее недоверчивую улыбку, — даже до часовни Роджера не доберетесь.
— Часовня Роджера! Как вам это понравится? — сказала Дженни.
Все рассмеялись, непринужденно и дружелюбно, радуясь, что деловой разговор окончен.
— Ладно, — сказал Айво, — это правильно в общем-то, что Роджер живет в часовне. Ему она нужнее, чем другим.
— Подождите, вы еще услышите мои проповеди, — сказал Роджер. — Дайте нам только разделаться с Диком Шарпом, и я приглашу вас всех послушать, как я буду говорить с амвона.
Перебрасываясь шутками, все надели пальто, пожелали Гэрету и матери спокойной ночи и вышли в черный, густой от снежных хлопьев мрак.
— А дело-то пошло всерьез, — сказал Айво. — Снежная буря в горах. Езжайте скорее, Роджер, пока еще не поздно.
Роджер, Роджер!.. Никогда еще не приходилось ему так часто слышать свое имя из их уст. Словно до этой минуты они стыдились произносить его, чурались могущей возникнуть фамильярности, панибратства.
— Значит, договорились, Айво, — сказал он. — Буду ждать вас без десяти восемь, если машина пройдет.
— Теперь уж что будет, то будет, — сказал Айво, исчезая за пеленой белых хлопьев. — Но как только станет возможным, в первое же утро я у вас.
Айво и Гито помахали Роджеру рукой и пропали. Последнее, что запомнилось Роджеру, — это их белые от снега плечи и как разъезжались у них ноги на скользком снегу.
— Идемте, — сказал он Дженни. Они захлопнули калитку, наугад спустились по невидимой тропинке и разыскали свою малолитражку, терпеливо их поджидавшую под тяжелой шапкой наметенного на крышу снега.
— О господи, — неожиданно вздохнула Дженни. — После такого дня, да еще застрять в горах — я бы просто умерла, умерла бы с тоски по теплу, крову, постели.
— Вы не застрянете в горах, — сказал Роджер. — И не умрете. Вы будете жить.
Она отперла дверцу машины и протянула ему ключи. Все было понятно без объяснений: повести машину должен был он. Дженни отдавала себя в его власть.
Роджер завел мотор, включил передачу и стал осторожно отпускать сцепление. Маленькие толстые колесики мгновенно начали вращаться и буксовать.
— Нам, пожалуй, никуда на ней не добраться, — сказала Дженни.
— Ничего. Проедем, сколько она вытянет.
Весь мир вокруг был бел и влажен. Снежные хлопья сыпались так густо, перегоняя друг друга, что уже, казалось, невозможно было отличить, где под этим пушистым, неулежавшимся покровом земля и где небо за пеленой огромных крутящихся хлопьев.
— Вон поехали ваши приятели, — сказала Дженни. Какая-то темная грохочущая масса с включенными фарами спускалась с горы слева от них по другой дороге.
— Будем надеяться, что они доберутся куда надо, — рассеянно ответил Роджер, пробиваясь на идущей юзом, буксующей машине сквозь рыхлый снег. Они продвигались вперед, но медленно, тяжело, словно в жидкой среде, и машина, казалось, была не машина, а лодка и плохо слушалась руля.
— Здесь нет глубоких кюветов? — спросила Дженни, вглядываясь в крутящийся, взвихренный мрак.
— Думаю, что нет. Иначе мы бы уже давно свалились в один из них.
Временами им казалось, что дальше их машина не поплывет; но вот где-то сбоку проступили наконец очертания часовни, и Роджер, свернув с дороги, поставил малолитражку у обочины.
— Здесь ей ничего не сделается, — сказал он. — Во всяком случае, пока дорогу не расчистят, никакого движения здесь не будет.
Они вышли из машины. Хоровод вальсирующих снежинок заглушал все звуки, и обе дверцы захлопнулись одна за другой почти неслышно. А минуту спустя Роджер вместе с Дженни уже стоял перед дверью часовни и шарил по карманам, ища ключ.
— Нашел. Входите.
Она послушно шагнула через порог. Ну вот, наконец-то он благополучно доставил ее сюда, в свое логово. Но он еще не мог по-настоящему прочувствовать это: слишком много событий произошло, слишком многое должно было произойти. Пока это была лишь интерлюдия, всего лишь интерлюдия.
— Обождите, — он включил свет. — Ну, теперь располагайтесь. А я разожгу печурку.
Он был рад необходимости заняться этим прозаическим делом. Он выгреб золу, насыпал свежих „орешков“ и выпрямился, торжествующий, удовлетворенный.
— Сейчас разгорится, — сказал он, притворяя дверцы и открывая поддувало, — минут через пять будет совсем славно.
— Я знаю. У моей матери такая же печурка.
— А теперь, — сказал он, расстегивая пальто, — выпьем чаю?
Она покачала головой.
— Два раза за вечер и в такой поздний час — это чересчур. Я не сомкну глаз…
Она умолкла на полуслове. На мгновение лицо у нее стало растерянным, смущенным, но почти тут же оба расхохотались. Роджер расхохотался от души, как, впрочем, и Дженни. Невольно сорвавшиеся с языка слова так исчерпывающе, так точно охарактеризовали ее внутреннее состояние. Собираясь в первый раз лечь в постель с человеком, который мог (допустим, как никак, что мог) коренным образом изменить все в ее судьбе, она прежде всего хотела выспаться. Они совершили вдвоем такую большую поездку, так много было сказано и передумано, так много увидено и услышано и так много пережито, что все это оттеснило любовь на задний план. Вернее, сейчас любовь для нее означала совсем иное — быть вместе, помогать, утешать. Страсть была из мира других измерений.
