Роджер запустил мотор и поехал в Карвенай, в отель «Палас».

Слет поэтов тем временем мало-помалу принимал уже более упорядоченную форму. Можно было подумать, что Мэдог, превратив всех шотландцев в одного многоликого козла отпущения, тем самым оградил себя от всех возможных в дальнейшем неудач. Казалось, с момента их отъезда наступило торжество света и радости: поэты читали с подъемом, публика слушала внимательно, все торжественно и единодушно отдавали дань поклонения музам. Маленький магнитофон Андре работал безостановочно, представители ЮНЕСКО улыбались, прижимая к боку портфели, и если еще недавно в глазах Мэдога появлялось временами затравленное выражение, то теперь глаза его пылали пророческим жаром и огнем административного ража. И даже Дженни словно бы немного успокоилась, хотя ей и приходилось то мчаться со всех ног в муниципалитет (чтобы утихомирить поэтов), то бежать обратно в отель (чтобы воодушевить отряды добровольцев, готовивших гигантский ужин а-ля-фуршет).

Роджер сопровождал Гэрета в его четырехчасовом рейсе в поселок, в пятичасовом рейсе в город и в шестичасовом — снова в поселок. И во время каждой из поездок пассажиры жадно расспрашивали его о результатах утреннего аукциона. Верно ли, что все автобусы вернулись к прежним владельцам? Почти все, не кривя душой, сообщал Роджер. Всё снова становится на свои места. Машины не будут больше переходить из рук в руки.

— Значит, если раньше один Гэрет стоял на своем, не сдавался, так теперь и другие тоже?

— Правильно, — улыбаясь, отвечал Роджер. — Пасть кита разверзлась, и каждый проглоченный им Иона вышел обратно целый и невредимый.

Миссис Аркрайт, пунцовая и торжествующая, возвращалась домой с шестичасовым рейсом. По личной просьбе мэра полиция не наложила на нее никаких взысканий, и, сделав внушение, ее отпустили на все четыре стороны. Бак, правда, конфисковали, но миссис Аркрайт осталась к этому равнодушна.

— Вы увидите, что мусорщик теперь образумится, — прорицала она с заднего сиденья автобуса, обращаясь к своим спутникам. — Надо действовать, это всегда дает результат. Ничем другим людей не проймешь. Бросайте гранаты!

Когда они подъезжали к поселку, уже смеркалось. В фиолетовой тишине, окутавшей горы, последние пассажиры разбредались по домам. Роджер и Гэрет стояли возле автобуса.

«У вас сейчас, до следующего рейса, есть тут какие-нибудь дела?» — спросил Гэрет.

«Нет».

«В часовню не пойдете?»

«Нет. Я перебрался оттуда. Сегодня ночую в отеле».

«А утром что?»

«Утром думаю уехать».

Гэрет не шелохнулся. Темное, горбатое облако медленно таяло на фоне тускнеющего золота заката.

«Так, — промолвил наконец Гэрет. — Тогда зайдемте к нам, выпьем по чашке чаю».

Молча они шагали по каменистой тропинке к дому, но их молчание не было отягощено печалью. В окнах горел свет: две женщины из поселка пришли проведать мать, и все три под веселый звон чайной посуды и громыханье кочерги в камине усаживались за стол провести вечерок. Гэрет сразу же заявил, что после десятичасового рейса вернется домой и проводит их. А Роджер был рад присутствию этих женщин: они создавали вокруг матери атмосферу уюта и сплетен, и хотя она знала, что Роджер здесь и два-три раза даже обращалась к нему, но то, что это его последний визит, не дошло, по-видимому, до ее сознания, благодаря чему обошлось без торжественного прощания.

Когда они перед семичасовым рейсом в город шли к автобусу, Гэрет первым нарушил молчание.

«Никогда я не забуду, как в тот вечер пришел сюда под проливным дождем и увидел, что моя машина исчезла».

Роджер хмыкнул.

«Это прошлой осенью, что ли?»

«А то когда же?»

«Ну что ж, — сказал Роджер, — я пытался возместить убытки, чем мог».

«И неплохо возместили, — сказал Гэрет. — Если бы в тот вечер я мог заглянуть в будущее и увидеть, как все повернется, на седьмом бы небе был от радости».

«Да, все повернуло не так уж плохо для нас обоих, — сказал Роджер. — Нам обоим тогда очень нужно было, чтобы счастье переменилось, и так оно и вышло».

Они подошли к автобусу. Первые пассажиры уже занимали места. Гэрет включил свет, и автобус опять стал тем, чем он был для Роджера в тот первый дождливый вечер — приютом радости и света на темном склоне горы.

Поглощенные каждый своим делом, Роджер и Гэрет больше не разговаривали.

Часа три спустя Дженни и Роджер сидели бок о бок в зале карвенайского муниципалитета. Главные события этого дня близились к концу. Для Дженни это было радостным окончанием долгой изнурительной страды. Она подсела к Роджеру всего минут двадцать назад, а до этого он сторожил ее пустое кресло, отгоняя всех покушавшихся на него, в то время как Дженни хлопотала за кулисами, давая поручения, расстанавливая в нужном порядке выступающих. Чтение проходило гладко: бретонские, ирландские, валлийские поэты в установленном порядке появлялись перед публикой и читали свои творения; даже шотландец, лишенный привычной клаки, не вышел из рамок и прочел на своем, похожем на английский языке то, что было обусловлено. А теперь на авансцене стоял Мэдог и читал отрывки из поэмы «Гвилим чероки», а остальные поэты, уже выступавшие, слушали его из зала, и Мэдог был все тот же Мэдог и вместе с тем кто-то другой — это был ученый, влюбленный в свой язык, тот Мэдог, который запомнился Роджеру с их первой встречи, но это был и Мэдог-бард, одержимый менестрель, и язык его был жгуч, когда он пел о невзгодах своего народа, это был Мэдог-чероки, Мэдог — певец Гвинеда, Мэдог-клерк из заурядной конторы, сплетавший свои словесные узоры, руководствуясь инстинктом, как птица, и памятью, как слон, и любовью, радостью и тревогой, как человек; и Роджер, сидя рядом с Дженни и слушая Мэдога, чьи темные, вдохновенные видения стали ему теперь доступны благодаря знанию валлийского языка, — Роджер понял вдруг, что и поэма Мэдога, и желтый автобус Гэрета — это одно, единое, и что эти стихи, и этот автобус носили его, Роджера Фэрнивалла, здесь по горам и вынесли туда, где он обрел самого себя.

Мэдог читал минут двадцать и рос на глазах, каждым мгновением вознаграждая себя за все бесцветные годы, замкнутые в унылый треугольник: контора, пивная Марио и домашний насест в маленьком полуособнячке на безликой окраине Карвеная, города из городов, который он любил больше всего на свете и который был для него и отчим домом и центром вселенной. Голос поэта креп и рос — двадцать строк взмыли ввысь на хребте волны высокого эпического повествования, как на одном дыхании, и когда волна, упав, разбилась среди грома и брызг пены и на мгновение воцарилась тишина, Роджер продолжал сидеть оглушенный, а потом, очнувшись от шума рукоплесканий, с удивлением поглядел по сторонам: на стены зала — они были незыблемы, и на ряды деревянных кресел — они стояли такие же чопорно неподвижные, и над головой он увидел все те же балки потолка, а не унизанный звездами купол неба.

А затем все кончилось. Председательствующий, кариатидоподобный человек с квадратной челюстью, приглашенный из местного университетского колледжа, произнес несколько заключительных банальностей, и все потянулись к выходу. Роджер и Дженни, как было заранее условлено, направились к Марио, чтобы встретиться там с Мэдогом.

Выбор места был не случаен. Владельцы автобусов, возглавляемые Айво и Гито, сразу же после закрытия аукциона успели наскоро сварганить здесь небольшую пирушку, после чего Марио закрыл свое заведение на дневной перерыв и, надо сказать, весьма кстати, так как это дало новоявленным владельцам возможность в достаточно трезвом состоянии явиться в контору аукциониста, где им предстояло завершить сделки и после выполнения необходимых формальностей узаконить свои права. Вечером же, когда пивная открылась, они снова возвратились туда; это были все те же люди, но в них произошла перемена: распрямились плечи, быстрее бежала по жилам кровь. Великое несбыточное свершилось: они снова были сами себе хозяева.