Буря, ничуть не смягчившись после того, как показала миру, на что способна стихия, началась снова, оповестив об этом ворчанием приближающегося грома.
Ребенок, испуганный страшными раскатами, заплакал, и мать принялась его успокаивать.
Вблизи не было никакого укрытия, и не было времени его искать, а лес при грозе опаснее открытого пространства. Лейтис и ее спутники молча и покорно следовали за фургоном. Через несколько минут, битком набитый людьми, он застрял в жидкой грязи.
Лейтис подошла к Йену, осматривающему колесо. Она не могла видеть, что произошло, но прекрасно понимала, что под давлением такой тяжести колесо могло сломаться.
– Что будем делать?
– Понесем детей на руках, а стариков оставим в фургоне, – сказал Йен, обходя повозку сзади и разглядывая остальные колеса.
Дождь припустил по-настоящему. Это был ливень, мгновенно промочивший их одежду и заглушивший голоса. Лейтис подошла к Йену, стоявшему у фургона, и протянула руки к маленькой девочке лет пяти. Малышка отшатнулась, но тут же передумала, так как молния ударила совсем близко. Она рванулась к Лейтис, и та нежно и бережно поставила девчушку на землю, а потом помогла Йену вытащить второго ребенка. Только когда фургон был почти пуст и его единственными пассажирами оказались старик и женщина преклонных лет, им удалось с трудом высвободить его из трясины.
Лейтис снова взяла на руки малышку, жалея, что нет шали, чтобы укрыть ее от дождя. Все промокли до костей и выглядели несчастными под холодным ветром.
Они двинулись вперед, утопая в грязи и стараясь преодолеть ее сопротивление, ведь у каждого был на руках ребенок. Йен держал на каждой руке по маленькому мальчику. Дети цеплялись ручонками за его шею, мгновенно почувствовав к нему доверие.
В определенном смысле грохот грома был благословением Божьим. В противном случае солдаты форта Уильям могли бы услышать беглецов. Но буря заглушала даже крики испуганных детей, когда молния ударяла слишком близко и слепила их глаза.
На мгновение гроза стихла, будто собираясь нанести еще более отчаянный удар, или словно хотела отдать должное собственному неистовству и произведенным ею разрушениям.
Лейтис прикрыла рукой ушко маленькой девочки и прижала ее крепче к себе, продолжая идти вперед.
Внезапно из темноты возник Гилмур, вырисовываясь на горизонте темным облаком. Они находились не более чем в миле от него, а он сулил им возможность обсушиться и согреться. Эта мысль не покидала Лейтис с той самой минуты, как они начали взбираться на холм, а это был уже последний отрезок пути.
Ноги у нее болели – подниматься вверх по холму, утопая в грязи, было нелегким делом. Маленькая девочка, со слезами в голосе поведавшая, что ее имя Энни, давно уже перестала дичиться и крепко обвила ее шею руками, уткнувшись лицом в шею Лейтис. Ее нежное дыхание, овевавшее лицо молодой женщины, действовало на нее успокаивающе и заставляло забыть о дожде и громе.
Юбки Лейтис совершенно промокли и загрязнились. Никогда еще она не чувствовала себя такой несчастной и усталой.
Когда в мечтах она совершала подвиги и крушила англичан во славу родной Шотландии, она представляла это совсем иначе. Сейчас отвага означала только выносливость. От нее сейчас требовалось только попеременно ставить одну ногу впереди другой, не обращая внимания на липнущую к щиколоткам и подошвам глину, смахивать капли дождя с лица и бормотать слова утешения испуганному ребенку, которого она держала на руках. От нее не требовалось великих деяний, а только терпение.
Возможно, это и было настоящей отвагой: понимать, что не можешь сделать следующего шага, и все же найти в себе силы и шагнуть. Вроде бы это просто незначительные и мелкие действия, собранные воедино. А это, вероятно, и есть отвага, и в таком случае скоттам было ее не занимать. Как и цепкости тоже, простой воли к жизни и к процветанию наперекор всему.
Теперь Лейтис знала, что у них все получится, потому что в них глубоко сидела эта воля к жизни. Но от этого она еще больше страдала за свою страну. Ей было больно от того, что народ вынужден ее покинуть. Было бы величайшим грехом лежать в пыли у ног англичан. И дело было не в том, что завоеватели одержали победу или что они вели себя враждебно: их победа могла навсегда изменить нацию.
Будто заслышав об их приближении, деревня Гилмур пробуждалась, обнаруживая признаки жизни. Одна за другой отворялись двери домов, сквозь них сочился мягкий, неяркий, но гостеприимный свет. Дора вскрикнула и бросилась к Лейтис, чтобы взять у нее из рук девочку. Лейтис передала свою ношу подруге и отвела глаза, заметив, что та плачет от радости.
Жители деревни стояли в дверях своих домов, приветствуя каждую семью. Йен передал мальчиков их матери, которую со слезами умиления приветствовала Ада.
Старушка подошла к Йену, приподнялась на цыпочках и похлопала его по груди. Кажется, это его смутило, и его смущение возросло, когда она сделала ему знак подойти поближе. Он склонился над ней, и она с чувством поцеловала его в губы.
Лейтис наблюдала, как изумление Йена сменилось улыбкой, и подумала, что этого зрелища она не забудет никогда.
Йена всегда любили и оберегали, и так продолжалось всю его жизнь, и даже в самые черные дни, когда он узнал о смерти матери, у Йена оставался отец и дом. Дети, которых он передал их тетке, лишились отца, и их будущее было неопределенным.
Он повернулся к Лейтис. Она улыбалась ему, в ее глазах светилась радость.
Она покорила Йена своей страстью и устыдила своей смелостью.
Она заставляла его смеяться, но кое-что в ее характере было способно его рассердить и даже привести в ярость. Эта женщина была соткана из противоречий и снова и снова пленяла его.
Йену следовало с самого начала ей открыться. Но, расскажи он ей все, она ни за что не поверила бы в его искреннее желание помочь жителям Гилмура. Она оттолкнула бы его только из-за его репутации палача и убийцы.
Когда-то он был доволен, что к нему пристало такое прозвище. Ему помогало то, что его называли инвернесским Мясником. Теперь же он был готов проклинать это намертво прикипевшее к нему прозвище и слухи о его жестокости и кровожадности.
Он был с детства привязан к Гилмуру узами памяти и крови, но в то же время он был английским полковником, привыкшим повиноваться и выполнять свой долг.
Его время истекало, время комедиантства и приключений. Скоро прибудет корабль, и ему придется сделать выбор.
– Нам пора, – сказал он.
Лейтис ничего не ответила, только положила руку ему на плечо и вместе с ним пошла к его коню. Хемиш Макрей стоял в дверях своего дома и смотрел на сцену, разворачивавшуюся у него перед глазами.
Его племянница, кажется, совсем сдурела. Она смотрела на этого англичанина так, что сразу было ясно, что она по уши в него влюбилась. При этом он не снимал маски.
Будь это Йен Макрей, почему он, как честный человек, не показывает своего лица?
Да и вообще, что происходит? Мясник сначала взял ее в заложницы, а потом позволил ей разгуливать где вздумается покидать замок когда вздумается.
Сощурившись, Хемиш изучал человека в маске.
Гроза, исчерпав свою ярость, ушла в сторону, молнии гремя от времени зигзагами прошивали облака, иногда ударяя в вершины холмов. Мир опять стал черно-серым, только время от времени его освещали последние вспышки молний. Йен и Лейтис молча поднялись по ступеням лестницы. Печаль завладела ими.
– Ты придешь ко мне завтра? – спросила Лейтис, когда они уже стояли в часовне.
– Нет, – коротко ответил он.
Она подошла к нему и положила руку на плечо.
– Когда я увижу тебя снова?
Он прикрыл ее руку своей, прежде чем отступить в тень.
– Я пришлю тебе весточку, когда придет корабль. И скользнул вниз, на лестницу.
Она смотрела, как он исчезает, и с каждой минутой чувство утраты усиливалось. Казалось, будто в груди у нее пустота. Ей не хотелось возвращаться в комнату лэрда, хотелось стоять здесь, где все еще витали воспоминания о нем, где все напоминало о его недавнем присутствии.
