В лучах рассвета арка была коричневато-красного цвета. Сквозь ее каменное кружево струились лучи утреннего солнца, образуя причудливый узор на противоположной стене. Тени в углах зала общих собраний клана были гуще и темнее, будто ночь была припозднившейся гостьей, которой давно пора удалиться.
Лейтис вернулась в свою комнату, оставив дверь открытой настежь, чтобы подышать свежим утренним воздухом и ощутить его вкус. Она занялась уборкой и, покончив с делами, взглянула на корзину с шерстью.
Она подняла крышку и вынула несколько мотков пряжи. Прясть и красить шерсть было нелегким делом. Когда они с матерью работали вместе, то, как только одна закрепляла первые нити на стане, вторая начинала сортировать следующие мотки шерсти. Однако в этой корзинке было довольно шерсти, чтобы соткать несколько платьев или одеяло.
Ее удивили цвета мотков. Она любовалась тонкостью оттенков и мастерством женщины, красившей шерсть. Там были мотки бледно-голубые и цвета вереска. Там была розовая шерсть столь нежного оттенка, что ее цвет можно было сравнить только с румянцем на щечках младенца. Но на дне корзинки оказалась ярко-красная, черная и белая. Это были цвета пледов Макреев.
Казалось, мотки этих цветов разложили перед ней нарочно, и требовалась только ласковая настойчивость ее пальцев, чтобы создать прекрасное полотно.
Она взяла несколько мотков и села на скамеечку перед станом, чтобы определить, годен ли он для работы. Приспособление было самой простой конструкции и хорошо потрудилось на своем веку. Стан не был таким сложным, как у ее матери, но кто-то его любил и заботился о нем. Только один деревянный колышек на раме расшатался, и его пришлось плотно укрепить. Нужно было привязать шерстяные нити к колышкам, а потом туго натянуть их, чтобы они стали основой ее изделия.
Если бы она собралась соткать простое одноцветное полотно, работа пошла бы быстро. Не надо было бы точно подбирать нити. Но тартан Макреев отличался сложностью рисунка, и особую роль играли первые несколько рядов.
Тканье всегда было для нее источником радости, возможностью увидеть в шерстяной ткани, вышедшей из-под ее рук, прекрасное творение. Она гадала, испытывал ли Господь такое же чувство, глядя на сотворенный им цветок.
Как только ее пальцы привыкли к расположению нитей, а руки уже почувствовали, какой узор она собирается создать, Лейтис отдалась своим мыслям. Так она пыталась отделаться от окружавших ее в родном доме шума и гама, когда она была еще ребенком, и справиться с горем, когда стала женщиной. В полковничьей комнате, ставшей ее тюрьмой, ткацкий стан помогал ей скоротать время.
Звук шагов по деревянному полу возвестил о его приходе. Она напряглась, но продолжала работу, притворяясь, что не замечает Мясника. Но его это не удовлетворяло, и он подошел к ней вплотную и стоял у стана до тех пор, пока она не подняла на него глаза.
Они молча смотрели друг Не друга. Его не было всего несколько дней, но за это время она успела взбунтоваться.
Его взгляд упал на корзинку с шерстью, стоявшую на полу. Она вдруг ощутила дурноту при мысли, что он узнает, откуда взялась эта корзинка. Она должна была скрыть свой страх любой ценой.
– Я вижу, ты уже раздобыла шерсти, – сказал он, нагибаясь и разглядывая ее работу. – Цвета пледа Макреев, – сказал он тихо. – Неужели ты будешь ткать это у меня на глазах, чтобы насолить мне?
Внутри у нее все затрепетало.
– А что бы ты сделал, – спросила она с любопытством, – если бы узнал, что я ненавижу англичан?
Он медленно провел пальцами по первым рядам ткани. 11 ответил вопросом на вопрос:
– Тебе известно, что скоттов вынудили дать клятву быть благонамеренными подданными его величества? Тебе это известно? – Его тон был мрачен. Похоже, он не ждал от нее ответа и тут же продолжил: – «Клянусь Богом, в день Страшного суда я смогу сказать, что у меня не было меча, пистолета или какого-нибудь другого оружия, а также что я не носил тартанового пледа или иного элемента национального костюма шотландских горцев. Обещаю не брать в руки оружия и не направлять его против англичан, не принимать участия в актах неповиновения и в мятежах против англичан. Если же я нарушу эту клятву, то пусть буду проклят я, моя семья и все мои близкие».
– Ты хорошо знаешь слова клятвы. – Она с трудом выговаривала слова.
– Я слышал ее много раз, – ответил он.
Что она могла на это сказать? Как возразить в ответ на эти слова, произнесенные бесстрастным тоном?
Полковник посмотрел на нее, и его взгляд снова ничего не открыл ей в нем, будто он стремился быть для нее скорее тайной, чем человеком. А возможно, этот взгляд означал нечто иное, например откровение? Возможно, полковник так же устал от войны, как она от постоянного повиновения?
– Я пришел посмотреть, как ты живешь, – сказал он мягко.
– У меня все прекрасно, – ответила она. Вежливый пустой разговор людей, будто пытающихся перебросить мостик через пропасть, разделявшую два народа.
Она встала. Эта вынужденная близость к нему смущала ее. Подойдя к столу, Лейтис притворилась, что ее чрезвычайно интересует текстура дерева, и принялась его гладить и ощупывать столешницу. Это было легче, чем выдержать близость полковника, такого красивого в мундире. Его ярко-красный цвет подчеркивал бронзовый загар англичанина. Кружевные манжеты были накрахмалены, сапоги вычищены. И даже его черные кожаные перчатки были смазаны маслом.
В этих перчатках было что-то странное. Она не припоминала, чтобы он носил их, когда прибыл в Гилмур, а теперь полковник никогда не снимал перчаток. Это было еще одной из многих окружавших его тайн.
– Ты ни в чем не нуждаешься? – спросил он.
– Нет, благодарю. – Она мысленно пытаясь убедить его отойти подальше. Лейтис уставилась в пол, густые ресницы скрывали выражение ее опущенных глаз. Она с трудом дышала. «Пожалуйста, Уйди, прошу тебя».
Вместо этого он приблизился к ней так близко, что носки его сапог коснулись ее башмаков.
Он не прикасался к ней с той ночи, что они провели в одной постели. Но теперь он коснулся ее легко и нежно, как слабый ветерок. Наклонившись, он прижался губами к ее лбу. Прежде чем она успела возразить, прежде чем успела отстраниться, он развернул ее к себе, взял в ладони ее лицо, медленно наклонился и поцеловал ее в губы.
Ее рука инстинктивно поднялась, чтобы оттолкнуть его.
– Пожалуйста, – пробормотала она. И в ее голосе была и нежная мольба, и нежный призыв, да, собственно, это был и не голос, а хриплый шепот. Она ощутила тепло его губ и закрыла глаза. Ее ресницы затрепетали. Она почувствовала бешеное биение его сердца под своей рукой, коснувшейся его груди, и осознала, что и ее сердце бьется не менее бурно. У нее возникло странное ощущение, будто все ее существо наполнилось чем-то сладостным и пьянящим, и это ее испугало. Казалось, по ее жилам заструился крепкий и пьяный вересковый эль, и она мгновенно охмелела.
Он оторвался от нее первым. Его дыхание было неровным и хриплым, когда он прижался губами к ее виску. Она так и стояла с закрытыми глазами, хотя ее рука блуждала по его затянутой в мундир груди. Даже под тканью она ощущала теплоту его тела и силу мускулов, вопрошающих и ждущих.
Его губы легко коснулись ее сомкнутых век, потом переносицы, и эти прикосновения были полны нежности. Она погружалась в волны смятения и восторга и внезапно почувствовала, что сейчас расплачется.
Лейтис решительно отстранилась от него, прижимая пальцы к губам.
– Ну что, Лейтис, как по-твоему, на вкус я англичанин? – спросил он тихо.
Она покачала головой, внезапно потеряв дар речи, будто его поцелуи лишили ее способности говорить.
Он оставался неподвижен, этот красивый статный военный с мрачными карими глазами. Он смотрел на нее без улыбки, лаская взглядом ее волосы, каждую черту ее лица, будто хотел запечатлеть ее всю в своей памяти.
Потом, не сказав ни слова, Лэндерс повернулся и вышел.
Нет, думала она, глядя на закрытую дверь, он совсем не похож на англичанина. И в то же время в нем было что-то узнаваемое, знакомое. Но ведь он уже целовал ее во сне. Вероятно, все дело в этом. И не было в полковнике никакой тайны.
