Таким образом, основная тяжесть боя ложилась па пашу ударную группу А.С. Благовещенского, почти полностью состоявшую из советских летчиков. В последний момент, напутствуя нас перед вылетом, комиссар А.Г. Рытов сказал:
— Это по-своему самый интернациональный бой, и вы понимаете — нельзя нам ударить лицом в грязь…
Патрулируем над городом уже добрую четверть часа па высоте 6 тыс. м, а противника все нет. Наконец на горизонте показалась первая группа самолетов. Насчитал 20 машин. Идут примерно на 1500 м ниже нас. Благовещенский подает сигнал «Внимание», и мы устремляемся наперехват приближающемуся противнику.
Быстро сближаемся. Благовещенский со своим звеном нацеливается на флагманский бомбардировщик, мое звено идет замыкающим. Вдруг замечаю наверху тройку И-96, пикирующих со стороны солнца. Подаю сигнал ведомым — следовать за мной — и круто разворачиваюсь навстречу атакующим истребителям. Коврыгин и Конев быстро повторяют мой маневр. Молодцы. Идут плотным, сомкнутым строем «клин».
Лобовая атака. Расходимся на встречных курсах на вертикалях. Завязывается бой. Главное сделано: эти уже не помешают Благовещенскому, остальное — дело техники. Настроение приподнятое — начало отличное. Скорее разогнать эту тройку — и в основную схватку.
Гоняемся друг за другом, обмениваясь очередями, не даем противнику выбраться из вертикальной плоскости. Японцы начинают нервничать — не столько контратакуют, сколько уклоняются, и довольно искусно, от атак, сесть на хвост себе не позволяют. Неожиданно прибавилось самолетов… Подоспела подмога! Ну что ж, тем лучше: не надо искать противника па стороне. Держись, ребята! Резким маневром — полупетля — сбрасываю с хвоста пристраивающийся ко мне И-96 и с ходу атакую в лоб первый попавшийся истребитель. Кажется, не промахнулся — самолет выскакивает из «карусели». В самый раз махнуть за ним через крыло и добить, но не тут-то было — меня снова атакуют. Уклоняюсь. Японцы крутятся словно надоедливые осы, еле успеваю отбиваться. Моих ведомых нигде не видно. Что-то уж очень быстро их сбили.
Уже и не пытаюсь сесть кому-то на хвост — непрерывно контр атакую противника в лоб. В создавшейся ситуации это единственное спасение: во-первых, прикрываюсь от огня мотором как броневым щитком; во-вторых, японцы, когда их много, лобовых атак по выдерживают — зачем зря рисковать в схватке с обезумевшим от сознания обреченности летчиком…
А вот это, кажется, конец…»Закашлял» мотор. Хлопки черного дыма. Винт замирает, не крутится. Плохо дело! А снизу опять несется И-96.
Спокойствие. Выжидаю, пока сократится дистанция, чтобы противник не смог вовремя сманеврировать и расстрелять мой беспомощный самолет. Вот он, критический момент: делаю резкий переворот через крыло и ввожу истребитель в отрицательное пикирование (угол падения больше 90°).
«Карусель» остается позади. Впереди земля. Глаза уже фиксируют отдельные предметы внизу: деревья, речушки, озера. Чувствую: высота — 500–600 м, на указатель высоты глянуть некогда. Да и к чему?
Но «ястребок» — замечательная машина: легко и послушно вы шел из бешеного отвесного пике, лег в горизонтальный полет. Бросаю взгляд вверх — пара И-96 настигает меня. Кладу самолет на крыло — для скольжения, чтобы быстрее потерять оставшуюся высоту и сесть на «брюхо». (Незадолго до выпуска из Качинской авиашколы, в 1934 г., мне довелось быть свидетелем подобной посадки. Осуществил ее В.П. Чкалов, испытывавший па нашем аэродроме истребитель И-16. При посадке отказали шасси, попытки «вытряхнуть» их из фюзеляжа не увенчались успехом, и уже тогда знаменитый ас сел «на брюхо». Кажется, это была первая в нашей авиации удачная посадка.)
Авось получится и у меня. Да иного выхода и нет: парашютироваться поздно.
Но «авось» не получилось. Пропахав несколько метров, само лет врезался в бугор, и от сильного лобового удара я потерял сознание. Очнулся от страшной боли в ступнях. Ноги будто жгли раскаленным железом. Так оно и было: из подмоторной рамы било пламя, на мне горела одежда, а сам я висел на привязных ремнях вниз головой. При ударе о бугор самолет скапотировал и перевернулся.
Отстегнул ремни, вывалился из кабины и покатился по земле. Вдогонку раздался оглушительный взрыв. Баки…
Сгореть заживо мне не дала яма для полива огорода (самолет приземлился па крестьянском поле). Я скатился в нее в горящей одежде. Когда выбрался из ямы, она вспыхнула… Был взят в «плен» сбежавшимися крестьянами, которые едва не устроили надо мной самосуд — приняли за японского летчика. К счастью, в последний момент я умудрился разыскать в кармане полусгоревшей тужурки опознавательный лоскут красного шелка — перед вылетом не успел прицепить па грудь. Разъяренные крестьяне вмиг изменились, заволновались и бросились ко мне с радостными возгласами.
В наньчанский госпиталь меня принесли на носилках, в сопровождении огромной «свиты», словно богдыхана. Казалось, собралась вся крестьянская округа, узнав, что несут раненого советского летчика. В тот же день вечером в госпиталь пришли навестить меня П.В. Рычагов и А.С. Благовещенский. Застали они меня в жалком состоянии — запеленутого в бинты, сломанный нос в гипсе, рот опух так, что нельзя было шевельнуть языком.
— Хорош, нечего сказать, — мрачно пошутил Рычагов. — Но летать будешь: руки-ноги целы, даже голова на месте… Китайский доктор — профессор — говорит, через пару недель сможешь воевать.
Я показал глазами на Благовещенского: из-под халата у него виднелись бинты. Ранен?
— Не ты один везуч, — хохотнул Рычагов. — Еще одним «королем неба» у микадо меньше: схватился Алексей Сергеевич с лидером японских истребителей, а тот оказался полковником, «непобедимым» — весь самолет в молниях. «Король»… Вот и снял с него Благовещенский корону. Вместе с головой. Правда, самого чуть не прикончили — ребра задело.
Благовещенский покачал головой:
— Этого «короля» нам с Кудымовым пополам делить надо… Знаешь, сколько ты истребителей взял на себя? Девять! Считай, половину прикрытия. Ну, мы отделали их за тебя. Под орех…
А ведомые твои живы-здоровы. Пощипали их малость — подбили. Поэтому и пришлось тебе отбиваться от целой оравы.
Не помню уж, сколько именно самолетов потеряли японцы во время того налета на Наньчан, но потери были немалые.
А спустя еще несколько дней — вечером 23 февраля 1938 г., в День Красной Армии, я узнал о первом рейде советских бомбардировщиков в дальний тыл противника — на о-в Тайвань.
Идея и план этого дерзкого налета на крупную авиабазу противника принадлежали П.В. Рычагову и А.Г. Рытову. Высшее китайское командование было только проинформировано в общих чертах — имелись веские основания опасаться японских агентов, орудовавших в штабах.
В госпитале мне пришлось проваляться не две педели, как обещал китайский профессор, а почти месяц: раны заживали медленно. В палату к нам повадились неожиданные «доброжелатели» из местных русских эмигрантов. Но мы упорно «не понимали» их и отнюдь не баловали признательностью за столь «трогательное» внимание и сочувствие этих «графинь», «княгинь» и прочих «титулованных» особ, как они себя называли. Особенно настойчива была одна из барышень, подолгу сидевшая у моей койки. Как-то она подкараулила меня в госпитальном парке — я уже начинал совершать самостоятельные вылазки туда, тренируя совсем разучившиеся ходить ноги.
— Неужто вы так запуганы ГПУ, что боитесь даже рот раскрыть? — чуть не с отчаянием сказала она. — Да, я дворянка, мой отец и братья били вас, но мы настоящие патриоты России…
— Что вам, наконец, надо, «патриотам»? — не выдержал я. — А кто кого бил и побил, давайте не будем об этом — чтобы не расстраивать ваше благородие.
— Вы русский? — спросила девушка. — Ведь это все здесь знают.
— Тогда зачем спрашиваете? Но я не русский. Пермяк. Еще что?
— Пермяк — это из каких-нибудь туземцев? Однако…
Я так посмотрел на эту благородную «незнакомку», что та отшатнулась.
— Простите великодушно, я не хотела вас обидеть! У нас, видите ли, как бы это сказать…
