— …на скелет мамонта, — уточнил Тим, хмыкнув. — Причём из краеведческого музея, и желательно гипсовый.
Повернув в очередной раз, они очутились в огромном зале, который ослепил их десятками огромных факелов, расположенных пятью рядами до самого потолка, а высота стен была никак не меньше шестиэтажного дома. Все разом зажмурили глаза. Яркий свет словно оглушил друзей. Только спустя несколько минут они различили ноющий плач истомившегося ребёнка и женские вскрики. Тим раскрыл глаза — в подвешенной прямо перед ним на цепи люльке из толстых железных прутьев хныкал годовалый младенец. А в другом конце зала в маленькой клетке, рассчитанной, скорее на собаку, чем на человека, сидела на корточках молодая женщина в серой рубахе и, протягивая руки к малышу, что-то приговаривала, пытаясь его успокоить. Похоже, она сама уже не верила ни во что хорошее.
— Что это? Что с вами? — Воскликнул Тим.
Откуда-то сверху метнулась чёрная птица, дико всклокотала, заверещала и обрушила на голову Тима удар. Мальчик покатился по бугристому полу, стараясь прикрыть голову.
Родион подхватил Обби и забился вместе с ней под каменный выступ у самого пола.
— Тим, к стене, есть укрытие!
Но Тим не мог воспользоваться его призывом. Гигантская птица взялась за него всерьёз. Неутомимая тварь катала его по залу, жгла ударами, рвала одежду, норовя добраться до самого сердца. Старалась обхватить крыльями, завернуть в них, как в саван, задушить. На Тима капала её слюна, оставляя на коже кровавые язвы. Мальчик, задыхаясь, произнёс приказ-успокоение на птичьем языке, которому его когда-то научил Лиходеич, — этим магическим словам, бывало, подчинялись сразу несколько обезумевших стай. Но тот, кто атаковал Тима, не знал птичьего языка. Мальчик крикнул мышиное приветствие «Писквнаур!», надеясь, что это гигантская летучая мышь, но в ответ получил острый и сильный удар между лопаток, и — о счастье! — кубарем отлетел под тот же каменный козырёк, под которым укрылись Родион и Обби. И уже из укрытия он разглядел своего врага.
Это была крылатая женщина с белым, будто высеченным изо льда лицом. На голове траурным платком развевались чёрные волосы. Мощные перепончатые крылья выпрастывались из широких прорезей чёрного балахона. В её руках блистал стальной жезл, загнутый с одной стороны когтем. Больше всего в крылатой женщине поражали глаза — огромные, прозрачные, будто застывшие слёзы, они, казалось, случайно принадлежали бестии, одержимой дьявольской силой. Раскаяние и доброта светились в них.
Но стоило Тиму оказаться в укрытии, как по камню над головой загрохотали стальные удары, и каждый из них мог быть смертельным для него. Крылатая женщина, горестно стеная, одержимо кромсала глыбы стальным когтём.
И вдруг Родион извернулся в тесном укрытии и скинул с себя длинную куртку. На его голой спине вместо горба обнаружился замшевый рюкзак, крепко-накрепко закреплённый несколькими ремешками. Родион рванул замочек и наружу хлынул большой шёлковый шарф удивительно чистого алого цвета.
— Арамия! — Раскатилось по стенам, побежало по потолку яркое слово. — Арамия! — Родион выбрался из укрытия, встал на колени, как обычно молят о прощении, и поднял руки с пылающим шарфом. — Арамия, любовь моя!
Алый шарф поднялся навстречу крылатой женщине. Горячей струёй он взмыл к ней, ластясь. Он дышал, как живое существо, грациозны и ласковы были его извивы. Руки Родиона дирижировали его чудесным полётом. Шарф то взывал к любимой и звал её к себе, то в отчаянье падал, печально увядал, страшась остаться без ответа, и вновь застенчиво распрямлялся, летя к ней. Шарф стремился коснуться плеч крылатой женщины, легко обвить шею, согреть.
Крылатая бестия сделала один из самых крутых виражей и, не в силах удержаться, на полной скорости ухнула на Родиона. Стальной коготь вонзился в обнажённую грудь коллекционера запахов…
Женщина упала на колени перед умирающим, не смея дотронуться до него, мощные крылья поникли.
— Арамия, я люблю тебя, душа моя, — прошептал Родион, вглядываясь в её глаза. — Вот я и нашёл тебя, жена моя. А ты найдешь нашу дочь. Ориника жива, я чувствую это. Ландышем и родниковой водой веет от её имени — значит, жива наша девочка! — Голос его слабел. — Ты ни в чём не виновата, душа моя. Во всех злоключениях виноват только я. Не вини себя… На мне вся вина. Я люблю тебя, Арамия, душа моя…
И Родиона смолк.
Чёрные крылья объяли его тело, как лепестки сердцевину цветка. Они заключили Родиона в свою огромную пригоршню, стремясь защитить от смерти. Закачали его, нянча. Но было поздно. Арамия застыла перед коченеющим телом мужа. Тяжкая тишина придавила все звуки, как травку могильная плита.
Тим и Обби выползли из-под камней, чтобы броситься к Родиону. Но не посмели нарушить последнюю встречу и расставание своего друга и его любимой.
Обби взлетела на грудь к мальчику и по обыкновению спрятала свой клюв в его ухе, чтобы хоть как-то приглушить рыдания. Никогда ещё лебедь не чувствовала себя более несчастной. Тим молча гладил зелёную звёздочку на её голове. И хотя из ран на его теле сочилась кровь, он не замечал боли. «Бедный Родион. Сколько тайн было у него. Сколько любви. Бедный Родион, бедный Родион»… — Повторял про себя мальчик.
Как будто понимая, что произошло что-то непоправимое, ребёнок с золотым пушком на голове примолк и внимательно наблюдал за тем, что делали большие люди. А его мать шевелила изъеденными губами, читая молитвы, и не сводила глаз со своего малыша.
Пылали факелы, напряжённо гудя, как гигантские поминальные свечи в храме. Никто не слышал, что шептала Арамия своему мужу и никто не мог нарушить этого разговора.
Прошло много минут, пока перепончатые крылья дрогнули и жёстким панцирем сложились на спине женщины. Она привстала и поцелуями закрыла глаза мужа. Алый шарф она бережно свернула и спрятала на своей груди. Только после этого Арамия повернулась к Тиму и Обби.
— Тим, вот ключи от люльки и клетки. Освободи мать и дитя, — едва слышно произнесла она.
Тим взял из её белых пальцев два длинных ключа. Вначале он открыл люльку-клетку, вынул малыша, а потом освободил и мать. Детёныш приник к материнской груди и затих, а в выплаканных глазах матери наконец-то появился осмысленное выражение. Она не отрывала своих губ от чистого детского лобика, на котором золотился луч-завиток.
Крылатая женщина не сводила с них взгляда, их радость отразилась и на её печальном лице. Она неподвижно сидела, сложив на коленях руки, и вздрогнула лишь, когда Тим случайно наступил на валяющийся железный коготь и тот звякнул. Её бледное лицо когда-то было красивым, сейчас три серых шрама, идущих от левого глаза к правой щеке, исковеркали его. Порывшись в кармане балахона, она достала сухую веточку с мелкими белыми цветками и протянула матери.
— Утром и на ночь щекочи валаруей пяточки сыну, и тогда он забудет тот страх, который пережил в подземелье, а крылатая женщина даже в кошмарах не придёт к нему, — виновато произнесла Арамия.
Она помолчала и продолжила: — Десять лет тому назад у нас с Родионом пропала дочь…
— Ориника… — добавила Обби.
— Да, Ориника, — и крылатая женщина внимательно посмотрела на лебедь, застенчиво спрятавшуюся за ноги Тима. — Мой муж был с вами откровенным. Последую и я его примеру… В нашем Городе уже давным-давно не рождались дети. Ориника была единственным ребёнком. Кстати, эта женщина оказалась в подземелье с сыном лишь потому, что осмелилась родить его… Мы с Родионом очень берегли Оринику. Зная, что Родион хочет пробудить к жизни заснувшие души наших горожан, те, что боялись потерять над людьми власть, не раз пугали нас. Однажды мы с Ориникой были дома вдвоём. Она играла со своими куклами, а я в лаборатории готовила эликсир. Вдруг в детской раздался какой-то шум. Ориника заплакала. Когда я прибежала туда, нашей доченьки в комнате не было. И вдруг кто-то летучий, лохматый набросился на меня. Он царапал меня когтями, стегал стальными вицами, рвал крюками лицо. Эти шрамы останутся навсегда. Я дралась с дрянью изо всех сил, на какие способна в отчаяние мать, умоляла, чтобы отдали мне мою дочь, клялась, что мы уедем из Города, но только верните мне Оринику… Та мерзость, ворвавшаяся к нам в дом, была колдуном Бромедвеем, который одновременно мог быть видимым для одних и невидимым для других, который удачно вжился в тело несчастного городского Главы — все до сих пор думают, что от отчаяния он не в силах умереть.
