— Лютует Ний, лютует Кикимора! Учует ваш след длинным носом, всю армию нечисти наведёт! Не только кур, медведя общипают!

— Всё ясно, — сказал Тим. — Давно от Ния «привет» ждём. Вы курочек-то быстрее в листья верните, а не то воспаленье лёгких подхватят! По какой же дороге нам к Зничу идти, так чтобы не догнали ни Кикимора, ни Ний? Что посоветуете?

— Через болото, милые, через болото, — зашелестели лесавки, неопределенно размахивая лапками в разные стороны и залезая вместе с курами в листву. — Мы бы показали вам тропку верную в болоте, да нам некогда. Нам зайчика поймать надо. А не то опять Кикимора пристанет, да за нас примется — и уши мохнатыми не оставит. А мы зайчонком откупимся. Пусть им позабавится. А нас в покое оставит.

— А зайчик-то белый и пушистый? — Грозно спросила Обби.

Лесавки торопливо закивали.

— И глаза у него влажные и добрые, как ягоды смородины? — Ещё более грозно спросила Обида.

Лесавки закивали.

— Можете быть уверенными, я вас НЕ ЗАБУДУ!!! — Крякнула Обби и зашипела, раздувая листья из кучи.

— Уж не забудьте, дорогие, не забудьте! Без вас нам как прославиться? На вас, родимых, вся надежда!!!!!!! — Радостно крикнули лесавки, натянули на себя листву, как одеяло, и куча зашелестела в чащу.

Тим покачал головой им вслед, посадил лебедь в рюкзак и поспешил к болоту. Он уже давно заприметил во влажном мху красные ягоды клюквы. По ним к болоту и вышел.

Болото было гнилым: только ступишь неосторожно на кислую твердь, она чавкнет — и нет человека, будто и не было никогда. И лягушка не квакнет, не полюбопытствует: кто пришёл. Вот кто выйдет отсюда — на этого посмотреть стоит. Долгоногий кулик крикнет грустно, окликая пропащую в этих местах душу, и вновь разольётся скучная тишина под тухлым туманом. Лишь старые, бесполезные для стаи волки приходили сюда по своей воле — умирать. Вонючая жижа всасывала в себя их сухие кости, жадно жирея и от такой малости. Лес вокруг болота качается хилый, безжизненный, все силы из него трясина выпила. Редко-редко где козляк на тонкой ножке стоит, чуть от ветра не гнётся — грибу ли пристало такие поклоны класть… Травки вечно чем-то смущённые, без интереса в землю смотрят. Вкривь и вкось торчат в кочках малодушные деревца, про которые и не сказать — берёза то, или рябинка.

Повздыхал Тим, но делать нечего: по другой дороге пойдёшь — опоздаешь, а по болоту рискнёшь — вдруг повезёт. Он поднял с земли гладкую длинную жердь — для того, чтобы путь прощупывать. Но куда ни тыкал мальчик, палка пронзала податливый мох, далеко уходила в жидкое обманчивое дно. Нельзя было ступать. Шагнёшь — смерть пристынет неотвязной хваткой, не скинешь с ноги, на дно утянет.

Только через час осторожных поисков мальчик нащупал в болоте более или менее крепкую тропинку. Шагнул — и небо, облепленное тучами, закачалось. Присело — поднялось, присело — поднялось, присело. Вздрогнуло болото, не понравилось ему, что побеспокоили. Хлюпнуло брезгливо. Чихнуло гнилым запахом, тухлыми яйцами запахло. Заколыхалось разволнованное. Тим едва на ногах устоял. Но дальше двинулся. Обби прижалась к мальчику, засунула клюв ему за ухо, глаза от страха закрыла.

Шаг за шагом забирался все дальше в болото уставший, взмокший, перемазанный грязью Тим. Казалось гиблое это болото бескрайним.

Час шел, второй — не кончается.

И вдруг снова проткнул мох палкой, и она без сопротивления вниз ушла — кончилась тропинка, завела в самое глубокое место и оборвалась.

Тим оглянулся. Во всех его следах вода блестит. А на кочки, ещё недавно выступающие над водой, залезла грязным животом болотная жижа, утопила их. Одни хилые деревца стоят — косенькие. Значит, нет пути назад. И пути вперёд тоже нет. Хоть помирай…

Кругом покачивалась, тускло блистая, вонючая жижа.

И вдруг крик — сверху, тоненький. Кувыркаясь, мелькая красной грудкой, падала малиновка. Хлюпнула в вязкую топь, стала вытягивать крылышки — не вытягиваются, прилипла жижа.

— Обби, помоги!

— Нам бы кто помог, — проворчала по обыкновению лебедь, но поспешно оторвалась от Тима, низко полетела над болтом, и ухватила фиолетовым клювом раненую птицу. Ноша для Обби была не по силам, и она опустилась на пень, переводя дыхание. Малиновка едва дышала.

— Чего брры боррлотрро перрремутилррли?

Тим не сразу и понял, что к ним обращается никто иной, как тот самый пень. Его физиономию покрывала грубая древесная кора. На морщинистый лоб падали пряди выцветшей травы, глаза из-под век, обросших мхом, блестели так же, как бурая жижа. Говорил болотный уродец не очень разборчиво, потому что его рот, тоже обросший мхом, заливала вода — то ли говорил, то ли горло полоскал.

— Нам бы на твёрдую землю выбраться, — подала голос Обида, вполглаза поглядывая на страшилище. — Не стоять же нам тут всю жизнь!

— Отчего же брру-брру и не постоять бру! — Усмехнулся пень. — Я вот, напруимеррруу, отсюда никуда идти не собируууаюсь. Нрууавится мне в моём борррлотрре!

— Ага, ага! — Закивала головой Обида, уже оказавшаяся на плече Тима и успевшая заботливо спрятать малиновку в его карман. — Всяк кулик своё болото хвалит. Просто у вас, дяденька, одно болото, а у нас другое.

Трясина заволновалась, забулькала, и из неё поднялись ещё две древесных головы, одна чуть поменьше первого пня, другая — чуть поменьше второго, вот и всё различие. — Кто вы такие? — Вскрикнула Обби и испуганно уткнулась клювом в ухо Тима.

— Мы бруууатья, — пояснил старший пень.

— Древесняки, — добавил средний пень и выплюнул какую-то травинку, которую только что с удовольствием обсасывал. — Фу, гадость какая.

А младший только улыбнулся очень обаятельной улыбкой, хотя и деревянной. В седых бороздках его древесной кожи сверкали сотни капелек, делая лицо, можно сказать, даже весёлым.

— Как вы живёте в этой дыре? — Вырвался не очень-то вежливый крик из клюва Обида.

— Нам никудрра не хочется идти отсюдрра. Ни в Разбитую коленку… — сказал средний Древесняк. — …ни в Вывихнутую челюсть… — добавил старший.

— …ни в Сломанную руку… — поддержал его средний.

— …ни во Вздувшийся живот… — уточнил старший.-… ни в Оглохшее ухо… — заявил средний. — …ни в Перебитый нос… — многозначительно заметил старший.

— …и уж тем более ни в Гнилой зуб! — Буркнул средний.

— Не обижайтесь на нас. Каждая новая душа в этих краях — прекрасный повод пошутить. У насррр есть свои прирриичины оставаться, быр-быр, здесь, — подытожил младший Древесняк.

— Какие причины? — Хором спросили Тим и Обби, несколько обиженные перечислением каких-то не совсем здоровых названий населённых пунктов.

Три древесные головы подплыли к нашим путникам поближе. По всему было видно, что они крайне довольны возможностью поговорить с незнакомцами.

— Когда-то мырр жиррли не в болоте, а в Городе, — сказал старший.

— Мфы бфырли щамыми обрыкновеннырми житерррлями Виздении, — сказал средний, опять что-то пережёвывая, и поэтому понять его слова было совершенно невозможно.

— Мы ходиррли в школу. Имели ророродителей, — сказал младший и улыбнулся.

— Годы шрли, но мы оставались грлупыми-пригруплыми, потому что каждый из нас хотел быть лучшрее другогого.

— Фу-фу, это гадость, не везёт мне сегодня на съедобное! — Средний Древесняк вновь что-то выплюнул и продолжил рассказ: — Каждый из нас хотел, чтобы люди, тыркая пальцем в дррвух других брараратьев, говорили бы: «Сморртрите, это иррдут два брата того, третьего».

Братья оперлись о хлипкую кочку, на которой стояли Тим и Обида, из воды показались их деревянные крепкие плечи — у младшего на левом плече росла тоненькая веточка, на которой бился под ветром бойкий листок. Теперь вода уже не заливала братьям рты, и речь их стала понятной.

— Ну, вот, — со вздохом сказал старший, — однажды в наших краях появилась прекрасная девушка с глазами цвета аквамарин, её звали Амели. Она изучала оккультные науки, а Видения, известно, как раз то место, где таинственное и непознаваемое можно встретить на каждом шагу. При первой же нашей встрече я был очарован её голубоватым взглядом, в котором шелестела тайна любви. Я сразу же решил: эта девушка должна быть моей. Если она выйдет за меня замуж, то ни у кого не будет сомнений, что я и есть — самый умный и удачливый.