— А где моя Обби? — Поинтересовался мальчик, причём выражение его глаз в темноте вполне могло сойти за обеспокоенное.

— А я кто, по-твоему? — Возмутилась Обида.

— Не знаю, кто ты, но разговариваешь вполне, как гусыня Фрося с болота Передтемкаксказатьнадохорошенькоподумать.

— С какого болота?

— Передтемкаксказатьнадохорошенькоподумать, — без запинки повторил мальчик. — Где моя Обби? Куда ты её дела?

— Да это же я! Я! — Заволновалась лебедь, хлопая крыльями.

— Это тебе только кажется, бедная гусыня, — сочувственно сказал Тим. — В Видении всем что-нибудь кажется. Так вот мне кажется, что если гусыня с болота Передтемкаксказатьнадохорошенькоподумать не будет болтать лишнего, у неё есть надежда проснуться завтра лебедью Обби.

Напуганная до смерти Обби улеглась, не проронив не звука.

Но уже через несколько минут вновь послышался её голос.

— Когда я была совсем-совсем маленькой, больше всего я любила спать в гнезде своей бабушкой. У неё было замечательное гнездо! Всегда тепло и уютно, она укрывала меня пухом, обнимала крылом, рассказывала сказки. Ой-й, бабушка-а-а!!!

Обби крикнула так, будто её обварили кипятком. Тим вскочил, сжав кулаки, готовый драться с чудовищем.

Рядом с ним в огромном гнезде, из которого во все стороны торчали белоснежные клоки пуха, сидели две птицы — орущая Обби и абсолютно незнакомая ему птица.

— Бабушка, бабушка! — Уже восторженно вопила Обида, тормоша по всей видимости крепко спящую родственницу. — Как ты здесь оказалась?! Это я, твоя внучка!

— Жил-да-был серенький волчок, внученька, — не открывая глаз, бормотала старая лебедь, — и была у него внучка Красная Шапочка.

— Причем тут шапочка? — Возмутилась Обида. — Это я, твоя внучка. Здравствуй, бабушка! Или я на самом деле гусыня Фрося?!

— А у Красной Шапочки был братец Иванушка, он же козлёнок, — продолжала покряхтывать бабушка. — Как-то раз повстречали они в лесу Мальчика-с-пальчика. Он шёл на базар, чтобы поменять золотое яичко на Колобка. Так велел ему Карабас-Барабас.

— Бабушка, ну ты даёшь, — проворчала Обида. — Колобок — еда скоропортящаяся, раз и съел его, или он чёрствым станет. А золотое яйцо, даже если разобьешь, продать можно. Та сама подумай!

— А Красная Шапочка и козлик её Иванушка не пускают Мальчика-с пальчика на базар, говорят: «Ты нам вначале помоги Репку выдернуть, а потом и мы тебе поможем».

— Вот это они правильно сказали, — удовлетворенно произнесла Обида, устраиваясь поудобнее. — Ты — мне, я — тебе! Золотое правило!

Тим лёг и вновь закрыл глаза, слушая сказку бабушки-лебедь и вспоминая, что не так уж давно Лиходеич, когда очень хотел спать, тоже рассказывал ему на ночь такие перепутанные сказки. «Похоже, бабушка так нас и не услышит, — размышлял он. — В этом лесу вода — не мокрая, огонь не горячий, а бабушка — не слышит любимую внучку. Хм-м. Если бы я знал, как выглядит моя мама, — думал Тим, — я бы обязательно представил её. Пусть бы она не слышала меня. Но была бы со мной рядом. Хоть на полчаса, хоть на минуту… Когда же я увижу её?» Мальчик смежил веки…

И вдруг жуткий звериный рык насквозь прошил лес. Всё разом смолкло и съёжилось, даже шорохи спрятались в норы. И опять зарычал Зверь жутко, захрипел, замычал. Тим беспокойно глянул на Обби. Она, зарывшись головкой под крыло, уже спала, и только бабушка-лебедь невозмутимо вела свой рассказ:

— И говорит Змею Горынычу Мальчик-с-пальчик: «Сослужи мне службу, а уж я выпрошу по знакомству у золотой рыбки цветик-семицветик».

И вновь неподалёку плеснулся страшный рык. Тиму показалось, что непослушная звериная пасть старалась выговорить его имя.

«Зверь зовёт меня? — Удивился мальчик. — Зачем я понадобился ему?» Тим присел, вглядываясь в лесную темноту, которая отпугивала его, но вместе с тем звала и притягивала его колышущимся и бьющимся в ней страхом. В следующем раскате звериного рыка Тим отчётливо разобрал своё имя. Как же ему не хотелось вставать. Казалось, сама земля крепко держит его за плечи, руки и ноги, не давая возможности пошевельнуться, на глазах лежат тёплые булки — не открыть. Сладкая усталость гладит-убаюкивает: «Спать, надо спать».

— Тим и Дан, — прошептал Тим. — Тим и Дан! — Сказал он громче. И уже почти крикнул: — ТИМИДАН! Он встал и пошёл в чащу. «Не ходи, — уговаривал его внутренний голос. — Зачем ты идёшь непонятно куда? Опасность сама найдет тебя. Не ищи её. Зверь сам придёт к тебе, если ему надо».

— Тимидан, — шептал мальчик. — Тимидан.

Перед ним открылась широкая поляна. В бурой, пахнущей гнилой тиной траве посверкивали маленькие синие молнии. «Надо же, — удивился Тим, — и здесь волшебные травы растут. Какие: разрыв-трава, лев? Надо собрать хоть несколько стебельков, в пути пригодятся».

Но только он дотронулся до летучей искорки, как от неё прыснули в разные стороны красные змейки, разбежались по широкому блюду поляны, и она вся полыхнула высоким жарким огнём.

Гудящие огненные стены зажали Тима на крошечном пятачке. Острые языки жалил нос и руки, жаром пекли веки и губы, оглушали рёвом, подбираясь ближе и ближе. «Сбывается предсказание Числобога: „В те минуты, когда бы ты спал, ты не сомкнёшь глаз. В те минуты, когда пот высыхал бы у тебя на висках, спина покроется кровью, — подумал Тим, едва успевая отворачиваться от огня. — Это только Видения. Здесь всё только кажется. Здесь всё не так страшно, как может показаться с первого раза“».

— Эй, Огонь, — закричал он в огненное кривляющееся месиво. — Ты только кажешься горячим. На самом деле, ты дождь. Просто дождь, который прикидывается огнём. Я не боюсь тебя! Кто же боится дождя? Смотри!

Тим ткнул огненную стену крепко сжатым кулаком. Нестерпимый жар проглотил руку по локоть. Со слезами на глазах Тим ударил пламя другим кулаком. Красные голодные языки набросились, обгладывая руки и лицо.

— Эй, хватит дурить, — кричал Тим всё громче и громче от боли. — Перестань паясничать, Д-дождик! Неожиданно у огня округлились глаза — мерцающие угли с ресницами-искрами — обозначился огромный алый рот и две ноздри-ямы, из которых валил дым.

— Что ты сказал? Повтори, — хриплым голосом потребовал Огонь. Он застыл горячей стеклянной глыбой. — Ты, мальчик, случайно ничего не перепутал?

Тим только головой покачал, жмурясь от боли. Огонь помолчал.

— Выходит, можно не гореть, не поджигать других, а доставлять им удовольствие? Грибы, например, выращивать? Какая освежающая мысль! — С удивлением проревел Огонь. — Ты не врёшь, мальчик? Куда пожелал, туда и пролейся? Хочешь — по речке пробегись, аки посуху, хочешь — волка в нору загони, хочешь — в сыроежку брызни, чтобы знакомого зайца чистой водицей угостить. Красота!

— Тебе нравиться? — Тим отчаянно дёргал зажатыми в пламенеющей глыбе руками.

Огонь задумался и спустя минуту торжественно кивнул.

— Да-а, как же мне раньше такая идея в голову не приходила? Ах, всё она, инерция мышления: сказали — гори, вот и горишь. Спасибо тебе! Надоумил! Я теперь, пожалуй, никого пожирать не стану, самый большой вред от меня будет — насморк. Клянусь молнией!

С этими словами Огонь отпустил руки Тима и, обернувшись сиреневой тучей, взмыл вверх. Закапал дождик. Одна капля. Вторая. Огонь пробовал, как у него это получается. И затарабанил от души. Тим, подстанывая от боли, разжал кулаки, протянул обе ладони с лопнувшей кожей под капельки. Боль исчезала. Кровавые раны стянулись в белые бугристые шрамы. Ветерок несильно дёргал обугленные лохмотья джинсовой курточки.

— Ну что ж, можно сказать, мы имеем отличный результат, — усмехнулся Тим, оглядывая себя. — Потеряли всего ничего — какие-то рукава, зато у нас появилась отличная безрукавка!

— Кукареку! — Раздалось по всему лесу. Петушиный голос, очевидно, был усилен громкоговорителем: — Кукареку!

Ранний петух, деликатно отвернувшись от микрофона, прочистил горло. И ещё более деловито, хорошо поставленным голосом сообщил:

— Передаём сигналы точного времени. Начало третьего сигнала соответствует пяти часам московского времени. Кукареку. Кукарек! Ку-у!