- Ах, падре Родриго! - воскликнула Пакита. - Как вы меня напугали! Не ожидала вас увидеть... но вас послала сама судьба.
Голос падре Родриго прозвучал неприветливо:
- Сейчас я не могу с тобой поговорить, дочь моя. Меня призывают другие важные дела.
- Что может быть важнее спасения души, падре? - спросила девушка. - Смилуйтесь надо мной, выслушайте мою исповедь.
- Посреди коридора? Дочь моя, таинство исповеди - это не игра.
Ответ священника прозвучал немного грубовато, но Пакита настаивала, не обращая внимания ни на какие доводы.
- Скажите мне хотя бы одно, падре. Правда ли, что любовь может послужить оправданием недостойного поступка?
- Божественная любовь - возможно, но не любовь земная.
Услышав, о чем они говорят, англичанин за портьерой навострил уши.
- Но если человек, молодая женщина, под влиянием безнадежной любви к мужчине совершит ошибку, разве не будет легче заслужить прощение от Всевышнего? Разве не Господь вложил в наши сердца способность любить, которая заставляет забыть даже о себе, падре?
Услышав эти слова, Энтони пришлось сильно постараться, чтобы не забыть о всякой осторожности и тут же не заявить о своем присутствии. Реакция строгого наставника была совсем иной.
- Дочь моя, ты меня пугаешь. И какое же безрассудство ты собралась совершить?
- Я уже совершила это безрассудство, падре. Я люблю одного человека и полагаю, что он тоже отвечает мне взаимностью. Однако существуют серьезные препятствия, которые не дают нашим отношениям развиваться обычным образом. Он слишком уважает меня и, будучи сам образцом высокой нравственности, никогда не согласится, чтобы между нами возникло что-то, что могло бы нанести урон моей чести и достоинству.
- В таком случае, дочь моя, в чем твой грех? - спросил падре Родриго.
- Видите ли, падре... - запинаясь, произнесла девушка, задыхаясь от стыда, чувства вины и в страхе перед порицанием, - чтобы устранить препятствие, которое мешает нашей любви выйти за границы морали и условностей, я решила расстаться с девственностью...
- Не может быть! Что ты такое говоришь!
- Вы знаете меня с детства, падре, - продолжала Пакита тихо, но без дрожи в голосе, - с тех давних пор, как я начала хоть что-то понимать, вы были не только моим исповедником и наставником, вы были моим близким другом. Именно к вашим дружеским чувствам я и взываю, падре: забудьте на миг о Божьих заповедях, взгляните на мою боль, на мой стыд глазами земного человека, глазами друга и советчика. Я ничего от вас не скрою: всего несколько часов назад я отдалась мужчине. Я сознательно выбрала такого человека, к которому не питаю ни влечения, ни даже просто уважения, и которого смогу без труда и боли вычеркнуть потом из памяти. Я хладнокровно его обманула относительно своих мотивов и с притворным легкомыслием сказала ему...
Возмущенный рев священника оборвал ее рассказ.
- Пакита, тебе не исповедь нужна, а дом для умалишенных! Ты забыла не только о божьих заповедях, но и какую фамилию носишь! Ты не подумала ни о своей бессмертной душе, ни о семейной чести. Не говоря уже о том человеке, которого ты вовлекла во грех. Ты ввергла себя в бездну разврата, Пакита, и ни в твоих словах, ни в твоих действиях я не вижу ни тени раскаяния. И ты еще надеешься на отпущение грехов?
- Но, падре...
- Не смей так меня называть. Я тебе не отец, а ты мне - не дочь. Ты всегда была гордой и своевольной, а это - верные черты Люцифера. И теперь, когда я вижу тебя одержимой дьяволом, я нисколько не удивлен. Отойди от меня и держись подальше от этого дома. У тебя есть младшая сестра, чья невинность может быть запятнана одним лишь твоим присутствием. Ступай туда, где тебя никто не знает, покайся и моли Господа ниспослать тебе свою благодать и милость. А теперь мне пора идти: у меня есть более важные дела, нежели выслушивать твои бредни.
Священник заспешил прочь, и вдогонку донесся жалобный голос Пакиты:
- Падре, помните о тайне исповеди!
Англичанин пропустил предупреждение мимо ушей, он был скорее подавлен, чем взбешен эти унизительным откровением, хотя и меньше, чем Ихинио Самора и Хуста, перед которыми предстала Тоньина, держа на руках плод греха, а на плече - узелок с вещами.
- Тоньина! - воскликнула ее мать. - И почему это ты здесь?
- Да еще со всеми пожитками! - добавил Ихинио. - Давай-ка, входи и расскажи нам, что произошло, потому что если этот хлыщ решил, что тебя можно выкинуть на улицу, то он узнает, кто такой Ихинио Самора Саморано.
- Не кипятитесь, Ихинио, - спокойно отозвалась Тоньина, кладя узелок и ребенка на стол, - а вы, мама, не делайте такую кислую мину. Англичанин - не такой уж плохой человек, и если я вернулась, то по своей воле. Не хочу впутываться в эти игры.
Затем Тоньина поведала, что произошло в гостинице. Когда она закончила, Ихинио с облегчением махнул рукой.
- Но это ничего не значит, глупышка, - заявил он назидательным тоном, не теряя своей знаменитой невозмутимости. - Таковы уж англичане - холодные, как ящерицы. Это здесь я могу тебя заграбастать, убить, а потом и не вспомнить при встрече. А девицы - они все одинаковые, уж две трети точно: все расфуфыренные, но приличий ни на грош. А эта ничем не отличается. Фашист дал ей от ворот поворот, так теперь вся эта братия может ей попользоваться.
Хуста взяла ребенка на руки и стала его убаюкивать.
- И всё равно, - заявила она, - девочка вправе чувствовать себя обиженной. Мы хоть народ простой, но тоже сердце имеем, как поется в песне.
Тоньина скорчила гримасу.
- Всё не так, как вы думаете, - сказала она. - После маркизы на простыне остались пятна.
- Да неужто?
- Собственными глазами видела кровь.
Ихинио велел ей замолчать, он не хотел, чтобы кто-то мешал его размышлениям. Он расхаживал короткими шагами по комнате с опущенной головой, нахмуренными бровями и скрещенными за спиной руками. Периодически он останавливался, его лоб разглаживался, а плотно сжатые губы растягивались в слабой улыбке, он едва слышно бормотал: "Ладно, ладно", а потом "Может, это и есть решение". Затем он снова начинал ходить, преследуемый неотрывным взглядом двух женщин. Не обращая внимания на важность момента, дитя греха разрывало барабанные перепонки присутствующих истошными криками, а в это время в коридорах особняка предмет этого обсуждения, преданная анафеме своим духовным наставником и не подозревая, что исповедь услышала жертва обмана собственной персоной, вытерла слезы, прокляла небеса и отправилась своей дорогой с неспокойной, но нераскаявшейся душой.
Выждав некоторое время, Энтони высунул голову и, рассудив, что дорога свободна, возобновил свое бесцельное движение. Он едва успел пробежать несколько метров, как голоса и шаги снова заставили его спрятаться. Поскольку в этом месте не было в пределах досягаемости никаких портьер, он вжался в стену, в надежде, что тень от поворота коридора позволит ему остаться незамеченным.
Вскоре герцог де ла Игуалада и генерал Франко оказались на таком расстоянии, что можно было дотронуться до них рукой. Энтони затаил дыхание и услышал, как генерал с металлическими нотками в голосе заявил:
- Бесспорно одно, ваша светлость. Это целиком и полностью дело испанской армии. Исключительно! Если этот ваш протеже со своей камарильей с пистолетами хотят принять участие в каких-то действиях, они должны делать это, подчиняясь военным, и только когда получат приказ, без возражений. А если они будут вести себя по-другому, то пожнут последствия недисциплинированности. Положение серьезное, и мы не можем позволить произвол. Доведите это до сведения своего протеже, ваша светлость, именно так, как я вам сказал. Я симпатизирую патриотизму этих ребят, не отрицаю, и понимаю их нетерпение, он это дело испанской армии, и никого больше.
- Именно так я ему и передам, генерал, будьте уверены, - ответил герцог, - но генерал Мола дал мне понять.... свою точку зрения на этот вопрос...
