Разделяет ли Барозуб это мнение? Нет, совсем наоборот. Его тоже никогда не пленяла «культура Запада». Это значит, что он ценит культурные связи Польши, к примеру, с Францией, но его не интересуют ни литературный эксперимент, ни интеллектуальные поиски, пользу которых для писателя, занимающегося трудной материей жизни в своей стране, он не видит.

Александр слушал и не записывал; потом взял свою рюмку, выпил ее до дна и довольно демонстративно отодвинул в сторону блокнот в кожаном переплете.

— Ну, хорошо, — сказал он. — А что вас беспокоит, пан Ежи? Что вас сейчас беспокоит?

— Нечего мне лезть со своими проблемами к лягушатникам, — буркнул Барозуб. — Простите.

— Понимаю. Это не совсем точный вопрос. Меня здесь несколько лет не было, поэтому я смотрю сейчас на Польшу иначе, как бы с перспективы и немного со стороны. Как будто бы все на своем месте: и интриги те же, что и раньше, и механизм интриг, который вы, пан Ежи, так прекрасно и в то же время так откровенно обнажили, не оставив почти никаких иллюзий, и все же… Словно что-то в человеческих душах изменилось, словно что-то лопнуло. Конечно, я говорю о людях, которых я знал раньше и с которыми теперь встречаюсь. Мне трудно дать этому точное определение… Тут может справиться только ваше перо. Сначала я думал: осложнилась международная обстановка, страх перед бурей… Да, конечно, но ведь дело не только в этом. Прошу меня простить, но когда вы так гладко отвечали на мои вопросы, я подумал, что все эти фразы, конечно прекрасно построенные, вы говорите как бы нехотя, лишь бы только отделаться, просто по необходимости, словно они не ваши. Еще минутку, простите. Я понимаю, что нельзя просто так отказаться от веры, которая определяла всю жизнь, но за то время, пока меня здесь не было, произошло, видимо, ускоренное высыхание источников этой веры. И люди, если можно так выразиться, оказались беззащитными перед миром, перед тем, что должно наступить и наступит. Естественно, я имею в виду тех, с кем я встречался раньше, людей нашего круга. У меня здесь есть хороший товарищ, которого я когда-то считал образцом человека, руководствующегося в жизни простыми принципами. Может быть, вам эта фамилия знакома: Завиша-Поддембский…

— Вы с ним дружите?

— Пожалуй, можно так назвать, и я не случайно о нем вспомнил. Я сказал бы, что этот человек, живущий интуицией, он как чувствительный приемник, который не в состоянии ни интеллектуально, ни политически проанализировать, что его конкретно беспокоит, что в нем перегорает, но необыкновенно остро улавливает необходимость срочных перемен, очищения…

— Дорогой друг, — холодно проговорил Барозуб. — Для меня эти рассуждения слишком сложны. Жизнь постоянно выдвигает новые требования, а перемены, такие, как совершенствование форм правления и улучшения жизни страны, бесспорно необходимы.

— Прошу меня простить, но вы, пан Ежи, просто хотите от меня отделаться, как от слишком любопытного ученика. Может, действительно я кажусь несколько наивным. Тогда скажу иначе: не видит ли правящий лагерь перед лицом испытаний, которые его, несомненно, ожидают, необходимости присмотреться к самому себе? Не являются ли постоянные конфликты в этом лагере, которые стали обычным явлением, выражением того, что стране нужны ощутимые перемены?

— Какие же перемены нужны?

— Не знаю. Может быть, расширение политической платформы, на которую опирается власть? Или нужно дать возможность высказаться людям, отстраненным от дел, находящимся в эмиграции?

— Я не политик.

— Понимаю, вы не хотите говорить на эту тему. Я обратился к полковнику Вацлаву Яну с просьбой дать мне интервью. Пока ответа не получил.

Барозуб чувствовал себя усталым и раздраженным. Эти уклончивые ответы, это кружение вокруг да около, чтобы ничего не сказать, все больше его раздражали.

— На что вы рассчитываете? — спросил он неприязненно.

Александр улыбнулся и, не спрашивая разрешения, налил себе коньяку.

— Простите иностранного журналиста. Я, поляк, знавший когда-то эту страну, чувствую себя так: в какую бы сторону я ни пошел, я всюду наталкиваюсь на стену — на стену, через которую нельзя перелезть. Вся информация только для посвященных! А когда разговариваешь с кем-то из посвященных, складывается впечатление, что он не просто скрывается за завесой банальностей, а скорее, кроме банальных слов, ему нечего сказать. Говорю искренне: я в ужасе. Потому что почти каждый прохожий на улице отдает себе отчет в том, что завтра, возможно, нужно будет ответить на вопрос: быть или не быть этой стране? Так какая же концепция, какая новая мысль? Только перспектива погибнуть, если?.. Только надежда, что ничего не случится. Я думал: может быть, Вацлав Ян? Европа смотрит на Польшу с беспокойством. Ничего не отдадут? Будут пристегнуты к немецкой колеснице? Решатся на уступки?

— Польша, — заявил Барозуб, — руководствуется указаниями великого маршала.

— Вы ведь дружите с Вацлавом Яном?

— Да.

— Могли бы вы о нем что-нибудь сказать?

— Заслуженный, умный человек, боролся вместе с Комендантом за независимость.

— Есть ли у него какая-нибудь собственная концепция?

— Не знаю. Мне кажется, что об этом еще рано говорить.

— Почему его отстранили от дел?

— В свое время он сам отказался от высоких постов в правительстве. Мне не хотелось бы повторять сплетен.

Александр вздохнул и снова наполнил свою рюмку.

— Что о Вацлаве Яне мы можем написать в вашем интервью?

— Пожалуй, ничего, — буркнул Барозуб. — Разве только то, что я его очень ценю.

— Полковник Адам в «Доме полковников» — это он?

— Когда я писал этот роман, я не думал о каких-то конкретных людях.

— Я, по-видимому, назойливый и нудный человек, простите меня, но возможность поговорить с вами у меня, вероятно, представится не скоро. А может быть, и вообще никогда. Еще один вопрос: не пересмотрели бы вы сейчас какие-нибудь свои взгляды на историю, на развитие событий в Польше за последние двадцать лет, в период первой мировой войны? Изменили бы вы что-нибудь в своих книгах?

— Нет, — заявил Барозуб, — я ничего не изменил бы. Ничего, — повторил он. И встал. — Мне кажется, что завтра, а вернее сегодня утром, мы продолжим нашу беседу.

— Завтра, — вздохнул Александр. — Выходит, все бесполезно, — разочарованно сказал он. — Я видел Завишу после его разговора с вами, вид у него был совсем не бравый.

Барозуб не ответил.

Наконец-то он остался один. Усталым он себя не чувствовал, даже спать не хотелось. Сел за письменный стол, закурил еще одну сигару и жадно, радостно наслаждался тишиной. За окном зашумело дерево, ветер ударил в ставни, и тут же затих, как будто застыдившись своего ненужного порыва. Барозуб взял авторучку, повертел ее и решил ничего не писать. Маленьким ключиком открыл левый ящик стола и вытащил оттуда связку ключей. У него было время, много времени, поэтому он мог не спешить; докурил сигару, старательно загасил окурок в пепельнице, а потом долго наблюдал за извивающимся над лампой дымом. Наконец, как бы нехотя, заставляя себя, вставил большой ключ в замок дверцы с правой стороны письменного стола. На четырех деревянных полках лежали аккуратно сложенные бумажные папки, на которых были надписи, говорящие о том, что в них содержится. Без труда он нашел папку, которую искал, и вытащил из нее не очень большую рукопись. Страницы уже немного пожелтели, на полях было много поправок и восклицательных знаков, сделанных чернилами. Барозуб бросил рукопись на стол и старательно проделал все операции в обратном порядке: закрыл дверцу, положил на место ключи. Еще раз прочитал титульный лист, написанный от руки: «Станислав Фидзинский „Воспоминания“», и проверил, полностью ли — в этом он правда был уверен — сохранился текст.

Теперь Барозуб мог пойти в гостиную и еще раз развести огонь в камине. Это отняло у него много времени. Потом он пододвинул кресло поближе к огню и сел поудобнее, держа рукопись на коленях. Сначала бросил в огонь титульный лист, он мгновенно сгорел. Кочергой пододвинул большое полено и встал, подняв над камином пачку страниц, как будто процедура сожжения рукописи, которую он слишком долго хранил, требовала позы более торжественной, чем сидение в кресле.