Дедушка оглянулся:

— В восемь?

— Конечно…

Какая-то женщина из толпы сказала:

— Люди приходят в пять часов утра…

Дедушка опечалился, и распорядитель коснулся его руки:

— Ничего, дедушка, пока устраивайтесь, небось ночевать где-то надо, а завтра…

Дедушка махнул рукою:

— Да мы уже устроились…

— Ну тогда, — продолжал не спеша распорядитель, — отдохните сегодня. А завтра приходите с утра и увидите Ленина… Только, пожалуйста, как можно раньше…

У русоволосого приятного человека был такой благожелательный и сочувствующий голос, что дедушке ничего не оставалось, как смириться. А какой-то бородач тем временем, стараясь разжалобить распорядителя, говорил:

— Да что с Украины — и пешком можно… А мы из самой что ни на есть Сибири ехали, из Иркутска… Слушай, голубчик, будь добр, пропусти… Ты же понимаешь — из Иркутска… Сколько добивались… В Москве лишь один день…

Тот только разводил руками:

— Не могу, честное слово, не могу, поверьте мне… Мавзолей открыт только три часа, а к Ленину едут со всего мира… Со всей планеты! Ну как нам быть?

Мы ушли. И вновь повернули туда, к Спасской башне.

— Завтра мы здесь будем ни свет ни заря, — вздохнул дедушка. — В пять часов, хлопчики, я вас подниму на ноги…

— Хорошо, — согласился Лёнчик.

— А проснётесь ли? — улыбнулся дядька Роман.

— Да мы можем и совсем не спать, — заверил я.

— Нет, нет, — запротестовал дедушка, — поспите, как и должно быть, честь честью…

Я взглянул на часы Спасской башни. Было без трёх минут двенадцать.

— Ну, вот ещё раз послушаем куранты, — обрадовался дедушка, — и пойдём в Кремль искать часовщика…

Тут я заметил, как из ворот Спасской башни, чеканя шаг, вышли два солдата и офицер. Серые парадные шинели, голубые погоны с золотыми кантами, карабины с примкнутыми штыками.

Дедушка сказал:

— Почетный караул… К Ленину… На пост номер один…

— Пойдёмте и мы туда, — попросил я. Мы немного прошли за ними.

Как я завидовал тем солдатам!

— Вот это бы нам с тобою, — шепнул я Лёнчику.

Солдаты остановились у входа в Мавзолей, замерли в почётном карауле.

Сначала нам не повезло в Кремле с часовщиком. Дедушке сказали, что тот будет только завтра во второй половине дня. Но дедушка смог поговорить с ним по телефону, и свидание было назначено на пять часов вечера.

На следующий день на рассвете мы уже снова были на Красной площади.

Очередь собиралась в саду. Встали и мы.

На этот раз мы имели возможность рассмотреть всё досконально.

Утреннее солнце золотило купола на соборах. На кремлёвской стене ворковали голуби.

В одиннадцать часов очередь двинулась. Потихоньку, не спеша мы приблизились к Мавзолею.

Не знаю зачем, но дедушка взял меня за руку. Дядька Роман держал Лёнчика.

Переступили порог. В полумраке чей-то голос предупреждал:

— Осторожно — ступеньки! Осторожно — ступеньки!

Какая здесь торжественная тишина! Тишина и полумрак! Дедушка поднял меня на руки.

Слева я увидел Ленина. Его родное, такое дорогое, доброе лицо…

Как мне хотелось подольше побыть здесь! Но людской поток вливался и вливался в Мавзолей, и через какую-то минуту мы уже снова выходили к кремлёвской стене.

Не хотелось ни о чём говорить. Пусть будет перед глазами наш Ленин!

В тот же день в пять часов вечера мы были в условленном месте возле Спасской башни. К нам подошёл высокий, уже пожилой человек в широкополой шляпе, с палочкой в руке, спросил:

— Кто здесь ждёт часовщика?

Дедушка шагнул ему навстречу:

— Это мы… — и протянул руку. Начали знакомиться.

Его звали Пётр Корнеевич.

— Это очень хорошо, что вы решили отремонтировать часовой механизм, — сказал он.

— И всё из-за этих… — кивнул дедушка головой в нашу с Лёнчиком сторону и рассказал, как мы «открывали» те часы.

Пётр Корнеевич, ласково глядя на нас, похвалил:

— Молодцы, ребятки, что дедушке своему работу нашли. Но чем же я могу быть вам полезным?

— Понимаете, Пётр Корнеевич, — сказал дедушка, — отремонтировать те часы мы и сами в силе. Но мы хотим сделать почти новые куранты, чтобы они исполняли Гимн Советского Союза…

— Значит, вам нужна модель? Так?

— Да.

Пётр Корнеевич не спеша вынул из бокового кармана большой, блестящий ключ и начал открывать двери башни.

— Пойдёмте посмотрим…

Когда двери отворились и мы пошли по ступенькам вверх, Пётр Корнеевич сказал:

— Вам, наверное, интересно будет узнать, что часы, за которыми мне выпала честь присматривать, ещё в первые годы после революции были отремонтированы по указанию Владимира Ильича Ленина. Я вот уже несколько лет поднимаюсь к курантам и каждый раз удивляюсь, как Владимир Ильич, такой занятой тысячами разных государственных и партийных дел, всё-таки заметил и такую мелочь, что куранты на Спасской башне умолкли. Он сказал тогда: надо научить старый механизм исполнять новую революционную музыку — наш коммунистический «Интернационал».

— И Ленин поднимался по этим ступенькам? — спросил дядька Роман.

— И не раз, — качнул головой Пётр Корнеевич. — Приходил посмотреть, как идут работы по ремонту механизма, а потом приходил послушать голос курантов.

Ступеньки, старые, выложенные из камня, дышали прохладой. Я смотрел на них будто зачарованный. Вообще все эти дни я жил словно в сказке. Подыматься по ступенькам, по которым ходил Ленин, Владимир Ильич, смотреть на то, что видели и его глаза… Нет, это не каждому суждено! Не каждому! И какие же мы с Лёнчиком всё-таки счастливчики! И как должны благодарить дедушку, что взял нас с собой!

А тем временем, пока я так думал, мы поднялись на кремлёвскую стену. Туда, на ту древнюю стену, выводили широкие ворота…

Пётр Корнеевич открыл засов, приотворил створку ворот:

— Ой-ёй-ёй! Какая она толстая, эта стена! Да здесь же, по этой стене, может проехать автомобиль.

— И сюда Владимир Ильич приходил, — сказал Пётр Корнеевич. Когда мы поднялись ещё, наткнулись на нишу. А в неё дубовая скамья вмонтирована.

— Говорят, — продолжал часовщик, — что Владимир Ильич отдыхал вот здесь. Сидел на этой скамье, разговаривал с мастером, который тогда обучал куранты новой музыке. Это тоже было нелёгким делом, если учесть, что часы-то непростые. Но мастер всё же обучил их. И Владимир Ильич, рассказывают, горячо пожал ему руку, поблагодарив за работу.

Но вот мы уже поднялись к курантам.

— Можете взглянуть на Москву нашу, — сказал Пётр Корнеевич, подойдя к круглому окну.

Оно начиналось довольно высоко для нас с Лёнчиком. Пётр Корнеевич заметил это, подставил нам небольшую лестницу.

Какое безграничье города! Дома и дома! Одни внизу, другие вырвались высоко в небо и будто даже подпирают голубизну.

Тем временем Пётр Корнеевич открыл комнату, где помещались куранты, зажёг в ней свет. Мы увидели посреди комнаты огромный механизм со множеством колесиков, которые, смазанные маслом, поблёскивали желтизной зубцов. И маятник. Длинный маятник неторопливо, даже лениво, как показалось мне, покачивался из стороны в сторону.

Цок-цок… Цок-цок…

Этот звук я столько раз слышал по радио, а теперь даже вижу, как рождается он.

Цок-цок… Цок-цок… И с каждым взмахом маятника подвигаются по циферблату стрелки.

По ним сверяют свои часы — наручные, настенные, карманные, на пароходах, самолётах, под землёй и в космосе — миллионы и миллионы людей на всей планете. Не знаю, как для Лёнчика, а для меня, честное слово, это была сказка. Сказка наяву!

Потом дедушка, Пётр Корнеевич и наш дядька Роман долго ещё тщательно делали замеры часового механизма и переносили их на бумагу.

…Когда возвратились вечером в гостиницу, поужинали и легли спать, мы с Лёнчиком ещё долго не могли уснуть. Кровати наши изголовьями стояли одна к одной, и мы, склонившись с подушек, шептались, обсуждая вновь и вновь всё, что видели за день. Больше всего, разумеется, говорили о Мавзолее и о Спасской башне Кремля. А потом… Лёнчик ещё продолжал что-то вспоминать, но голос его уже шелестел, словно сухой листик на веточке дерева. Но вот дохнул ветер, сорвал его, понёс куда-то вдаль, а вместе с ним и голос моего друга. Глаза мои закрылись, и уже никакая сила не смогла бы поднять веки, потому что по всему телу уже разлилась сладкая истома.