Два дня спустя Майский обедал у Черчилля, который в то время хотя и не входил в правительство, но играл тем не менее важную политическую роль. Майский сообщал, что Черчилль был весьма возбужден. Он не исключал возможности начала в ближайшие недели войны. Если немцы нападут на Чехословакию, то, как был уверен Черчилль, чехи станут сражаться, и это создаст на Западе такую ситуацию, в которой Франция им поможет, а Великобритания — пусть даже не с самого начала — проявит активность. За последние десять дней, заметил Черчилль, в позиции Великобритании произошел сдвиг в пользу Чехословакии. Если в Центральной Европе заговорят пушки, то дело может принять такой оборот, что Великобритания вступит в войну.

План Черчилля сводился к следующему: в тот момент, когда попытки прийти с Германией к компромиссу провалятся и Гитлер начнет размахивать мечом, Великобритания, Франция и Советский Союз должны направить ему совместную ноту протеста против немецких угроз Чехословакии. Содержание ноты само по себе было бы менее важно, чем факт коллективной акции трех держав, который запугал бы Гйтлера и мог бы снять угрозу нависшей агрессии. Черчилль сказал, что изложил свой план в письменном виде Галифаксу, который должен был доложить его Чемберлену. Он, Черчилль, рассчитывает на поддержку Ван-ситтарта, который вновь обретает заметное влияние.

Черчилль поинтересовался советской реакцией на свой план. Майский сказал, что он ничего не может сказать от имени советского правительства, и сослался на публичное заявление Литвинова от 17 марта. Срочная телеграмма Майского, отправленная в Москву, заканчивалась сообщением, что Черчилль говорил о Германии со жгучей ненавистью и даже сформулировал новый лозунг: «Пролетарии и свободномыслящие всех стран, объединяйтесь против фашистских тиранов»⁸⁹ Если бы три правительства приняли план Черчилля и реализовали его, Гйтлера, вероятно, это бы не остановило, но оппозиционеры среди немецких военных могли бы предпринять задуманные ими действия против него и его нацистских соратников, и Вторая мировая война была бы предотвращена.

Второго сентября поверенный в делах Франции в Москве Пайар нанес визит Литвинову. Он действовал по указанию французского министра иностранных дел Жоржа Боне, который поручил ему выяснить, на какую помощь Советско-

го Союза могла бы рассчитывать Чехословакия. Литвинов начал с напоминания Пайару о том, что Франция обязалась помочь Чехословакии независимо от советской помощи. С другой стороны, поддержка Чехословакии Советским Союзм обусловлена оказанием ей помощи Парижем. Затем он сказал, что если Франция выступит на помощь, то СССР исполнен решимости выполнить все свои обязательства по советско-чехословацкому договору, «используя все доступные нам для этого пути» (последнее предполагало наличие определенных условий). Если же Польша и Румыния создадут трудности, то их позиция — особенно Румынии — может быть изменена принятием Лигой Наций резолюции об агрессии. Поскольку же механизм Лиги Наций традиционно работает в замедленном режиме, необходимые шаги могут быть предприняты уже теперь на основании статьи 11 Устава Лиги Наций, предусматривающей возникновение угрозы войны.

Возражая Пайару, усомнившемуся в возможности добиться единогласного решения Лиги Наций, Литвинов заметил, что огромное моральное значение имело бы решение, принятое даже большинством голосов, особенно если с ним согласится Румыния. Что касается конкретной помощи, то для предварительного обсуждения практических шагов военными экспертами следовало бы провести совещание представителей советских, французских и чехословацких вооруженных сил. Наконец, нужно было бы провести встречу заинтересованных в поддержании мира государств. Если бы она состоялась в настоящий момент с участием Великобритании, Франции и Советского Союза и если бы она приняла декларацию общего характера, то шансы удержать Гитлера от военных авантюр возросли бы⁹⁰. Беседа Пайара с Литвиновым не породила, как того хотел Париж, уверенности, что в случае нападения Гитлера на Чехословакию Москва готова выполнить свои договорные обязательства. Предположения Литвинова означали лишь задержку с принятием решений и, как заметил ему Пайар, расчет на далеко не гарантированную поддержку в Лиге Наций.

И действительно, к тому времени события стали развиваться слишком стремительно для того, чтобы предложенная Литвиновым процедура имела практическое значение. Более того, провозглашенная Советским Союзом готовность помочь Чехословакии, если это сделает и Франция, зависела от решения проблемы переброски советских войск. В силу известной напряженности в отношениях Москвы с Польшей и притязаний польского правительства на Те-шинский район Чехословакии такое решение зависело главным образом от позиции Румынии. Будучи членом Малой Антанты и оказавшись перед угрозой немецких планов в отношении ее нефти и зерна, Румыния склонялась к сотрудничеству, направленному против Германии, несмотря даже на сохраняющиеся притязания Москвы на румынскую провинцию Бессарабия.

Работавшему в Праге в момент мюнхенских переговоров Джорджу Кенна-ну немецкий военный атташе в Чехословакии сказал, что даже в случае согласия Румынии на переброску через ее территорию советских войск, учитывая состояние румынской железнодорожной сети в том районе, где она должна была осуществляться, для доставки в Словакию одной русской дивизии потребовалось бы около трех месяцев⁹¹. Но, так или иначе, Франция стремилась выяснить ситуацию как в отношении советского намерения использовать сухопутный маршрут в Чехословакию через Румынию, так и готовность Румынии разрешить советским войскам пересечь ее территорию.

В первые дни сентября, уже после беседы Пайара с Литвиновым, в Москву вернулся французский посол Кулондр. Он беседовал со своими коллегами по дипломатическому корпусу. Хотя болгарский посланник Антонов и был убеж-

«

ден, что Советы перебросят войска, для него все же оставалось неясным, как Сталин может вмешаться в решение чехословацкой проблемы, не скомпрометировав свой режим. Сославшись на всеобщую порожденную кампанией террора дезорганизацию, Антонов заметил: «Это больше чем беспорядок. Это — начало паралича». Оценку ситуации, данную Антоновым, разделял лорд Чилстон. Насколько ему было известно, русские к тому времени для обеспечения своей боеготовности ничего не предприняли. Литовский посланник Балтрушайтис был поражен царившими в высших сферах Москвы антибританскими настроениями. Они питались подозрениями, будто Великобритания натравливает Германию на Россию. Румынский .посланник Дианоу пытался создать впечатление, что Румыния склоняется на сторону союзников. Однако первые контакты румынского дипломата с Литвиновым его не обнадежили. В ходе беседы, состоявшейся за несколько дней до отъезда Литвинова в Женеву, советский нарком лишь походя упомянул об опасности войны и ни словом не обмолвился о том, чего ждет Советский Союз от Румынии.

Одиннадцатого сентября Кулондра принял Потемкин (Литвинова в то время в Москве не было). Французский посол сказал Потемкину, что реакция Литвинова на слова Пайара недостаточна для того, чтобы внушить французскому правительству уверенность, на которой должны покоиться согласованные действия держав, призванных оказать сопротивление вооруженным акциям Гитлера. Когда дом горит, то проводить официальную конференцию уже поздно. Вопрос состоит в том, чтобы выяснить, готова ли каждая из трех заинтересованных в сохранении мира держав противодействовать агрессии против Чехословакии, поставив все свои вооруженные силы на службу общему делу. Фактически Кулондр настойчиво добивался от советской стороны ясного заявления о ее позиции. Однако эта попытка встретила «полное молчание со стороны моего собеседника», сообщал посол⁹².

Свидетельствами того, как Сталин интерпретировал британский и французский зондаж, мы не располагаем. Если основываться на том, как он оценил британскую политику в разговоре с Дэвисом, а также учитывая его склонность приписывать свой образ мышления другим, Сталин, по-видимому, усмотрел в авансах западных держав Москве желание втянуть Советскую Россию в войну с Германией из-за Чехословакии, а самим остаться на заднем плане, и уж если участвовать в совместных акциях, то в самой малой степени. Если наше предположение правильно, то подобный вывод мог лишь упрочить решимость Сталина не позволить в такой дипломатической ситуации провести себя. Он хотел провести других.