Эта тогдашняя советская оценка совпадает с послевоенной оценкой, данной Черчиллем, сообщавшим, что группа немецких генералов, тщетно добивавшихся 26 сентября 1938 г. аудиенции у Гитлера, передала ему меморандум, выражавший крайний пессимизм в отношении войны и предсказывавший в приложении, что, даже сражаясь в одиночку, чехословацкая армия оказалась бы способной сдерживать тогдашние немецкие вооруженные силы в течение трех месяцев, а военные действия за это время вряд ли бы сохранили изолированный характер. (По чешским же оценкам, которые были сообщены русским, этот срок равнялся четырем месяцам⁶⁹.)

Немецкие генералы были настолько встревожены возможностью втягивания Германии в потенциально крупномасштабную войну, к которой их страна была еще не подготовлена, что, как писал об этом значительно позже тогдашний начальник генерального штаба Германии генерал Франц Гальдер (он выжил во время Второй мировой войны), они замыслили насильственное устранение Гитлера и других немецких руководителей. От своего плана генералы отказались лишь после полета английского премьер-министра Невилла Чемберлена в Берхтесгаден 12 сентября 1938 г. и его встречи днем позже с Гитлером, когда начало складываться впечатление, что Гитлер добьется своего без войны, к которой он стремился и которой они боялись⁷⁰.

По мере развития чехословацкого кризиса в центре внимания оказался Литвинов, ставший олицетворением советской политики коллективной безопасности. Еще 17 марта 1938 г., т. е. несколькими днями позднее после аннексии Австрии Гитлером, Литвинов в газетном интервью предупредил, сколь опасна международная пассивность перед лицом агрессии, и заявил, что Советский Союз по-прежнему готов участвовать в коллективных акциях, предпринятых по согласованному с ним решению в рамках Лиги Наций или вне ее⁷¹. Несомненно, что лично Литвинов был решительным сторонником такой политики. Но он действовал как человек Сталина. Свидетельством его полной подчиненности воле последнего может служить то, что в примыкавшей к его наркомин-дедовскому кабинету комнате был установлен специальный телефон, связывавший его с работавшим в Кремле Сталиным. В тех случаях, когда наносивший визит Литвинову тот или иной иностранный представитель поднимал какой-либо вопрос, требующий принятия политического решения, Литвинов, прежде чем ответить, связывался со Сталиным⁷². Сам он никаких серьезных решений не принимал.

Ясно, что Сталина обрадовало бы втягивание западных держав в затяжную войну с Германией. Но он не думал, что они начнут ее из-за Чехословакии. Если бы они все-таки пошли на это, то оказался бы реализованным первый из двух рассмотренных нами выше вариантов сценария войны. Можно назвать по меньшей мере две причины, которые для Сталина делали выгодной европейскую войну из-за Чехословакии. Во-первых, вооруженные силы Германии и ее западные укрепленные районы еще не достигли намеченных масштабов. Во-вторых, уступка Чехословакии Гитлеру без сопротивления отрицательно сказалась бы на балансе сил в Европе и открыла бы путь для агрессивных акций Германии на Балканах.

Как писала «Правда», если только Чехословакия уступит под нажимом Франции и Великобритании Судетскую область немцам, то это будет означать потерю ею независимости и откроет дорогу к установлению гегемонии Германии в Центральной и Юго-Восточной Европе, позволит Германии активизировать свое вмешательство в Испании, обеспечит ей надежный тыл и источники сырья и лишит Францию последних сильных позиций в Европе⁷³.

Вопрос в том, на что был готов Сталин помимо того, чтобы уговорить Прагу упорно держаться, Францию — выполнить свои договорные обязательства защитить Чехословакию в случае нападения на нее, а Великобританию — решительно выступить против немецкой агрессии? Во всяком случае, что бы он ни хотел предпринять, его возможности были ограничены. Советское общество (и особенно советские вооруженные силы) испытывало на себе, как и в 1937 г., а быть может, еще сильнее удары террора. С 27 февраля 1937-го по 12 ноября 1938 г. были приговорены к расстрелу более 3 тыс. командиров ВМФ и 38 679 армейских офицеров⁷⁴. Из 101 человека, принадлежавшего к высшему военному командованию, был арестован 91 ■ Из них расстреляно более 80 человек. Семь из десяти оставшихся на воле военачальников были в подчинении у Сталина во времена Царицына, в том числе Ворошилов, Буденный, Кулик и Тимошенко. Среди 91 репрессированного были три из пяти маршалов, три из четырех командармов, один армейский комиссар 1-го ранга, все 15 командармов 2-го ранга, два адмирала флота 1-го ранга, 51 из 57 комкоров. В числе жертв среди нижестоящих командиров оказалось по меньшей мере 140 (из 186) комдивов, более 200 командиров стрелковых корпусов, командиров стрелковых дивизий и бригад. Арестованный в то время комкор А.И. Тодорский (он провел 17 лет в лагерях и все же выжил) рассказывает о том, что слышал, как на военном совещании осенью 1938 г. Сталин спросил у Ворошилова: «Клим, у тебя еще остались лейтенанты, которые могли бы командовать дивизиями?»⁷⁵. Вот к какому развалу привел Сталин свои вооруженные силы к моменту Мюнхена.

Если бы Сталин был готов рискнуть и вовлечь Советский Союз в конфликт из-за Чехословакии, то он должен был бы положить конец кампании террора еще в марте, когда пала Австрия, а не активизировать ее как раз в это время вслед за большим показательным процессом в начале марта 1938 г. Далее, Советская Россия оказалась перед серьезной опасностью на Дальнем Востоке. Захватив во второй половине 1937 г. в ходе войны с Китаем Пекин, Шанхай и Нанкин, японцы продолжали проверять на прочность советские границы, организовав вдоль них ряд схваток, кульминацией которых стало крупное столкновение на озере Хасан в начале августа 1938 г. Для отражения этих нападений потребовалось привлечь значительные силы Красной Армии. Даже если бы Сталин склонялся к серьезному участию в коалиционной войне против Германии, он был лишен такого варианта из-за своего твердого намерения довести Большой террор до конца. Да и имеющиеся в нашем распоряжении факты не подтверждают готовность Советского Союза выполнить свои договорные обязательства вступить в войну ради защиты осажденной Чехословакии, если это сделает Франция.

Иностранные дипломаты в СССР наблюдали, как многие их соотечественники, проживающие там, исчезали, а их консульства в разных советских городах закрывались и как в то же время Наркоминдел лишался профессиональных чиновников, с которыми они давно сотрудничали. В свете всего этого им казалось, что Россия времен Большого террора вступает в полосу международной изоляции.

Туго во время террора пришлось не только посольствам «демократических стран». В аналогичном положении оказалось и представительство Германии. Встречались с придирками некоторые немецкие граждане, посещавшие Россию по делам. Были в значительной степени нарушены контакты посольства Германии с Наркоминделом и советскими людьми. И тем не менее немецкое посольство испытало меньше трудностей, чем можно было ожидать. Советские власти все же делали небольшие различия при проведении курса на закрытие иностранных консульств, притом в пользу Германии. Хотя ее консульства в Советском Союзе испытывали трудности в своей деятельности и на них оказывался нажим с целью добиться их закрытия, тем не менее не все они прервали свою работу. Некоторые функционировали до самого кануна войны 1941 г.⁷⁶ Немецким дипломатам разрешали посещать отдаленные районы России. После краткого перерыва в начале 1938 г. нормальные торговые отношения между Германией и Россией были восстановлены, когда 1 марта возобновилось действие до конца 1938 г. торгового и платежного соглашения, подписанного 24 декабря 1936 г.⁷⁷

То, что в это время Сталин не желал без нужды раздражать Берлин, становится ясно из ставшего теперь известным эпизода. Летом 1938 г. Демьян Бедный написал и отправил в «Правду» резко антинацистскую статью, озаглавленную: «Преисподняя». Принадлежавшая якобы перу немецкого рабочего, именем которого она была подписана, эта статья сравнивала гитлеровскую Германию с Дантовым адом. На следующий день в два часа утра Бедного вызвали к редактору «Правды» Мехлису, который показал ему рукопись статьи с резолюцией Сталина: «Передайте этому новоявленному “Данте”, что он может перестать писать». После этого, вспоминает сын Бедного, которому поэт рассказал эту историю, доступ Бедному на страницы печати был закрыт⁷⁸.