Но и после того, как жертвы под нажимом сознавались в совершении фантастических преступлений, их мучения не кончались. Наступал новый, для некоторых из них еще более ужасный этап. Вслед за признанием заключенным своей вины от него требовали выдать сообщников. И хотя эти преступления были вымышленными, назвать надо было реально существующих людей. Задавались шаблонные вопросы: «кто тебя завербовал» и «кого завербовал ты?». Подследственному нужно было упомянуть хотя бы одного человека, который вовлек его в заговор, и возможно больше людей, которых завербовал он¹⁰⁷. В некоторых тюрьмах НКВД была установлена «норма» для подобных доносов. Так, если был арестован второй секретарь обкома, то он должен был выдать не менее двадцати человек, если первый секретарь обкома — не менее сорока, а рядовому заключенному полагалось донести на полдюжины невинных¹⁰⁸.

На такие требования заключенные реагировали по-разному. Некоторые пытались выполнить пожелания следователя, не причинив при этом никому вреда. Так, например, поступил один армянский священник, назвавший имена всех тех, кого он похоронил за последние три года. Другие доносили на людей, о которых было известно, что они уже находятся за решеткой. Правда, в таком случае донос мог привести к организации очной ставки в кабинете следователя с оклеветанным, а это могло быть использовано для того, чтобы сломить человека, отказавшегося сознаться. Одна циничная женщина была готова оклеветать столько людей, сколько того пожелали следователи, лишь бы обеспечить себе сносные условия содержания в тюрьме. Другого подследственного НКВД вынудил обманным путем донести на всех, входивших в некую группу, о которой, дескать, «точно известно», что она совершила ужасные преступления^1ОД.

Однако не всех, на кого доносили заключенные, арестовывали. НКВД был заинтересован в создании досье на некоторых лиц, остававшихся на свободе, включая членов Политбюро и видных представителей интеллигенции. Таким образом создавался задел на тот случай, если Сталин захотел бы обрушиться и на них, что могло случиться в любой момент. Так, опираясь на показания арестованных, НКВД составил досье на проходившего по делу Промпартии Тарле (к этому времени он уже стал академиком), которого Сталин высоко ценил как историка. В этом досье Тарле фигурировал как участвующий в заговоре контрреволюционер^{1 10}

Число доносов, выбитых из заключенных во время допросов, вероятно, превышало — притом многократно — количество доносов, полученных описанными выше способами вне стен тюрьмы. В разных концах страны заключенные пришли независимо друг от друга к мысли, что доносительство в крупных масштабах — это единственный способ положить конец шабашу ведьм, который тем самым следует раздуть до столь гротескных крайностей, что общество рухнет, если только эту кампанию не остановят.

Именно поэтому в ответ на требование назвать завербованных ими или своих сообщников заключенные начинали доносить «оптом». Один арестованный врач из Харькова немедленно признал свою вину, а затем перечислил в письменном виде как завербованных им врагов несколько сот харьковских врачей, т. е. всех тех, кого он знал хотя бы по фамилии. Когда же его следователь отказался принять такой список, поскольку Харьков мог остаться без врачей, подследственный написал шефу местных органов НКВД, что этот следователь, движимый, возможно, собственными контрреволюционными настроениями, пытается укрыть членов контрреволюционной организации, и потребовал вмешательства со стороны начальства, к которому он обращался. Этот врач прибег к подобной тактике, вспомнив, как в средневековой Германии во времена инквизиции арестованный молодой теолог сознался в своей вине, а затем назвал своими сообщниками всех членов инквизиционного суда, включая самого Великого инквизитора, после чего местная инквизиция была распущена¹¹ ’. К подобному приему могли прибегнуть и другие заключенные, обходясь и без познаний в истории. Однако те, кто, будучи доведен до отчаяния, решался на такую уловку, лишь способствовали развертыванию кампании террора. Раздуваемая доносами как в тюрьме, так и на воле, она распространялась подобно степному пожару.

Осенью 1937-го и в 1938 г. (за исключением короткой паузы в начале 1938 г.) колоссальная карательная операция все шире охватывала общество. Существует предположение, что к концу 1938 г. досье были заведены практически на все взрослое население страны¹¹². Аналогично тому, как во время коллективизации сознательно инициированный Сталиным процесс вышел из-под контроля и приобрел катастрофический характер, когда возмущенные крестьяне стали резать свой скот, так и теперь спланированный им террор стихийно получил собственный импульс, последствия которого Сталин, вероятно, не сумел предусмотреть.

Точное число арестов — а они почти неизменно завершались вынужденными признаниями и осуждениями — неизвестно. Как считает получивший доступ к архивным источникам историк Дмитрий Волкогонов, в 1937-1938 гг. в тюрьмах содержалось от четырех до пяти с половиной миллионов человек, из которых 800-900 тыс. были приговорены к смертной казни. Почти все остальные были отправлены в тюрьмы или трудовые лагеря, в которых удалось выжить лишь небольшой части заключенных. Волкогонов полагает, что в тот период в лагерях и тюрьмах в каждый данный момент содержалось от трех до четырех миллионов человек¹¹³.

Для большинства тех, чьи страдания не обрывала в тюрьме пуля, террор продолжался в широко разветвленной сети концентрационных лагерей, куда их доставляли ужасными, длящимися месяцами этапами в тюремных вагонах, маркировавшихся словами «Специальное оборудование». В конце 1937 г. в тюрьмах распространился слух, будто на июньском пленуме Центрального Комитета Сталин потребовал ужесточить условия содержания в заключении^{1 и}. Это подтвердилось. Учитывая непрерывное поступление в лагеря все новых крупных партий заключенных, лагерный режим призван был обеспечить быстрый оборот отбывающих заключение. При рационе, состоявшем из 500 граммов хлеба или жидкой каши в день, при 10-12-часовом рабочем дне в шахтах или на лесоповале продолжительность жизни заключенного, использовавшегося

на «общих работах», составляла примерно шесть месяцев, а сотрудники НКВД к тому же ускоряли «оборот» массовыми расстрелами, эвфемистически именуемыми «расчисткой»¹¹⁵.

Места заключения превращались только что не по названию в лагеря смерти. Заслуживает внимания информация, подтверждающая, личную ответственность Сталина за этот кошмар. В конце 1937 г. некий К.А. Павлов заменил Е.П. Берзина на посту начальника известных до тех пор своими относительно гуманными порядками Колымских лагерей в Северо-Восточной Сибири, где занимаются золотодобычей. Вскоре после этого несколько местных должностных лиц направили Сталину телеграмму, в которой критиковали установленный Павловым кровавый порядок. На это Сталин ответил письмом, опубликованном 17 января 1938 г. в газете «Советская Колыма». Он отверг протест, назвав его «демагогическим и необоснованным»^11б.

О .ц-

чп-под:

«« ■

Зачем нужно было выбивать признания?

Причины, побудившие придать террору инквизиторский характер, остаются неясными. Но почему людей, отобранных для исполнения ролей в связанных с чисткой процессах, вынуждали признавать свою вину, никакой тайны нет: это диктовалось самим характером процессов как полшических инсценировок. Другой вопрос, зачем вынуждали сознаваться миллионы других арестованных ценой не только их неописуемых страданий, но и бесчисленных часов, которые затрачивали на принуждение и пытки следователи? Подписанные арестованными протоколы гласности никогда не предавались. Они отправлялись в архивы НКВД с грифом «Хранить вечно». Для какой цели? Признания, как мы только что видели, были одним из основных механизмов процесса террора. Выбиваемые из арестованных, они приводили к еще более многочисленным арестам. Но это не является исчерпывающим ответом на наш вопрос и не объясняет, почему такие признания требовались от высокопоставленных лиц, с которыми Сталин или сам лично был знаком, или знал о них. Зачем нужны были эти признания?